Вечно ты - Мария Владимировна Воронова
– Прошу вас, Татьяна Ивановна, только не думайте, что я хочу переложить на вас ответственность, – Регина Владимировна отводит взгляд, будто следит за тающим под потолком сигаретным дымом, – в конце концов, курирую больного я, и решение принимать мне.
– Больного? – не могу удержаться от сарказма.
– А может быть, и да, – запальчиво говорит начальница, – если посмотреть на проблему широко, так сказать, в философском смысле, разве это нормально? Разве психически здоровый человек, уравновешенный, довольный миром и собой, занятый любимым делом, пойдет убивать? Да никогда в жизни он этого не сделает, только если на него не нападут, поставив под угрозу то, что ему дорого.
– Ну это, знаете, слишком уж абстрактно. Войны существуют, значит, и армия должна быть, и идут туда лучшие люди, покуда это считается престижным. Если уж на то пошло, то ненормальными у нас скорее считаются оголтелые пацифисты.
– Да уж. – Регина Владимировна с силой давит окурок в тяжелой пепельнице. Солнечный луч заглядывает в окно и преломляется в ее хрустальных гранях на зыбкие разноцветные полоски. – Вот два шизогенных пережитка прошлого, война и религия. От религии человечество потихоньку отходит, а с войной почему-то все еще носится как с писаной торбой.
– Ну все-таки тоже поменьше стало…
– Если только сравнивать с сорок третьим годом. Я, знаете, иногда слушаю политических обозревателей, что вот сейчас атом, оружие сдерживания, – залог мира во всем мире, и так вроде бы логично, а потом будто морок с себя стряхнешь. Господи, какой вам еще понадобился атом после того, как вы полмира в клочья разнесли? – начальница снова закуривает. – Я понимаю, война, когда мужики чего-то не поделили и пошли на пустырь друг друга колошматить. С палками, ну с топором… Максимум с топором!
Меня передергивает от воспоминаний, полученных в юности, во время работы в травмпункте.
– Топор – оружие победы, – я крепко зажмуриваюсь и встряхиваю головой, чтобы прогнать жуткие картинки.
– Ну вот. Это ладно, мечи, топоры, копья, воинская доблесть, но, когда пушки изобрели, уже пора было остановиться. Оценить, так сказать, риски и подумать, что если от наших амбиций гибнут мирные жители, дети, разрушаются дома, то, наверное, мы делаем что-то не то. Но нет. Любое изобретение научной мысли первым делом проверяется на предмет, а нельзя ли из него сделать боевое оружие и накрошить побольше народу… Остановились только у самой последней черты, когда атомная бомба всю землю уничтожит, и то нет-нет, да и пытаемся через нее перепрыгнуть. Так что, Татьяна Ивановна, картина печальная. Тут у нас, конечно, сидят в основном больные, но на воле, хочу я вам сказать, психической нормой тоже слабо пахнет.
– С вами трудно спорить, – улыбаюсь я. – Но если так, то к Корниенко надо столько народу посадить, что у нас тут места не хватит.
– Ладно, Татьяна Ивановна, отставим абстракции в сторону и вернемся к нашим баранам. Если подумать, с чего это Корниенко вдруг попер поперек грядок? Пять лет все устраивало, и на тебе… В конце концов, существует такая вещь, как бред поступков, больному совсем не обязательно молоть чушь, чтобы проявить себя, достаточно делать неадекватные вещи.
На всякий случай киваю.
– Мы ведь, Татьяна Ивановна, незнакомы с текстом его выступления, очень может быть, что оно наполовину состоит из нелепых домыслов, наполовину из личных оскорблений и никак не скреплено логикой.
– Информация секретная, так что тут мы до бесконечности можем гадать.
– Соглашусь, тут у нас как раз тот случай, когда ложная предпосылка неочевидна, но сами подумайте, Татьяна Ивановна, психически здоровый человек, наверное, отдавал бы себе отчет в том, как будет воспринято его выступление, чем оно чревато, а главное, что не повлечет за собой никаких последствий, кроме негативных лично для него, и поэтому благополучно промолчал бы.
Мне хочется процитировать Горького: «безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых – вот мудрость жизни!», но я молчу. Великий певец революции наверняка имел в виду что-то другое, и вообще вряд ли думал, что через семьдесят лет после Октября безумством будет открыто высказывать собственное мнение.
Черт возьми, да и мне ли судить? Кто рискует, тот и решает, но вообще грустно, что так мало остается пространства для маневра. Что там, где должна быть широкая дорога профессиональной компетентности, у нас лезвие бритвы, по которому еще попробуй пройди.
Регина Владимировна открывает форточку и машет рукой, разгоняя дым, с чем она уже опоздала. Я насквозь пропиталась, но это не страшно. Дома меня никто не ждет, не уткнется носом в макушку и не заметит, что волосы пропахли табаком… Сегодня, кстати, Регина Владимировна не спросила, как я себя чувствую. Считает, что времени прошло уже достаточно? Может, так, а вернее, ее гнетет чувство собственной неправоты, это я по себе знаю. Когда делаешь что-то под давлением, против своей воли, на остальное почти не остается сил, особенно если то, что ты делаешь, противоречит твоим принципам. Ты убеждаешь себя, что все правильно, что ты поступаешь так из высших соображений, ради близких или всего человечества, что иначе невозможно, но все равно такое решение дается мучительно и трудно, надолго оставляет в душе болезненную рану и мешает тебе жить полной жизнью.
– Мы делаем все, что в наших силах, – поспешно говорю я, – особенно вы, Регина Владимировна! Если вы признаете его нормальным, ему только хуже будет. Не успеет глазом моргнуть,
