Как вам живется в Париже - Кандала Тамара Ивановна

Отель был шикарным. Он взял комнату с террасой, выходившей прямо на море, двери которой он открывал на ночь настежь. Шум волн то усыплял, то будил его среди ночи. Тогда он выходил на балкон, накинув на себя толстый махровый гостиничный халат и светился там белым пятном для рыбацких шхун, вышедших в море на рассвете. Здесь, без свидетелей, он мог позволить себе заломить руки и повыть на луну от грызущей его тоски. В свои двадцать шесть лет он чувствовал себя дряхлым стариком и с ужасом пытался иногда представить себе, что он будет делать на земле ещё целых двадцать-сорок, а то и все шестьдесят лет. Но представить это ему не удавалось. Напрягая изо всех сил своё воображение, он не видел себя не только старцем, но и сорокалетним зрелым мужчиной. И это было странно. Ему, с его воображением, привыкшим иметь дело со вселенскими масштабами, никак не удавалось увидеть своего собственного ближайшего будущего. Это его не то чтобы беспокоило, но как-то удивляло.

Он вдруг сообразил, что наступает пятница, впереди длинный week-end с каким-то праздником — выходным во вторник и, значит, большинство французов воспользуются так называемым «мостом», устроив себе четырёхдневные каникулы и ринется из ближайших городов сюда, «на море». Ужас, подумал он, они заполонят здесь всё, будут орать дети, набережные наполнятся «выполняющими прогулки», наверняка затеют какие-нибудь шумные музыкальные мероприятия прямо в городке, все кафе и бары будут полны днём и вечером, словом, придёт конец тому одиночеству, за которым он сюда ехал. Но бежать было некуда — в Париж ринется на праздники вся провинция.

И он решил позвонить мне.

Я воевала с Машкой. Вчера вечером с катка, который был в пятнадцати минутах ходьбы от дома, её привёз какой-то длинноволосый, неопрятного вида тип с серьгой в ухе. Но самое ужасное, что привёз он её на рычащей, со снятым глушителем, зверского вида мотоциклетке.

Я прогуливала собаку, подгадав к Машиному возвращению, и столкнулась с ними в конце нашей улицы, где «тип» ссаживал её с этой адской машины, видно, подчиняясь её же запрету подъезжать на этой мерзости к дому, предполагая мою реакцию.

У меня от страха стало холодно в животе, как будто я проглотила огромный кусок льда. Представив их верхом на этом смертоносном драндулете, вихляющем среди машин, из которых несутся проклятия водителей, дружно ненавидящих эти, не подчиняющиеся никаким правилам мотобомбардировщики, я почувствовала, что у меня начинается медвежья болезнь.

Сделать вид, что они меня не заметили, было невозможно — наша пятнистая красавица Долли привлекала всеобщее внимание. К тому же, она залаяла, узнав свою обожаемую хозяйку.

Маше пришлось нас познакомить. Оказался какой-то Пьер. Я, со всей вежливостью, на которую была способна в эту минуту, сквозь зубы, запретила ему, раз и навсегда, сажать её на эту «штуку».

— Если хочешь провожать её домой, — сказала я балбесу, — провожай пешком. И подняться к нам, кстати, тебе тоже не запрещается.

Теперь, дома, забившись в угол, она смотрела на меня злыми глазами и шипела, что я «не имею права так разговаривать с её друзьями».

В этот момент раздался телефонный звонок, и она, воспользовавшись паузой, улизнула к себе.

— Послушай, Шошка, — голос Арсения в трубке был каким-то ненатуральным, — бери в охапку мою невесту и животину и приезжай со своими двумя душечками разделить мою меланхолию в Кабуре. Твой Подводник наверняка ползает где-то по дну моря и бросил вас на произвол судьбы. А впереди, между прочим, длинный week-end.

— А ты что, разве не в Лондоне? — удивилась я. — Ты хочешь сказать, что был в Париже и не позвонил ни матери, ни мне?

— Ну, вот, звоню же я тебе. А в городе я был всего один день, расписанный по минутам. Садись в машину и приезжай — всего два часа от Парижа. Только Ксении не говори, что я здесь, я сейчас не в том состоянии, чтобы с ней общаться.

— У тебя ничего не случилось?

— Технически, ничего. Так, проблемы с самим собой. Приезжай! А? — тон у него сделался просяще-жалобным. — Я справлялся, собак пускают. Подышите воздухом, побегаете на воле. Твоим двум девочкам здесь будет такое раздолье…

Он прекрасно знал, что я не могу ему отказать, особенно когда он говорил таким голосом. Да и из города, честно говоря, вырваться хотелось.

И вот мы уже всей семейкой катили в нашей серебристой «Равке», как звала её Машка, в Нормандию. Дочь моя была счастлива, все обиды забыты. Из всей взрослой популяции, воспринимаемой ею огульно враждебно, она делала исключение для Арсения, будучи, по-моему, в него немножко влюбленной. Помню, лет в семь, когда девочки начинают засматриваться в зеркало и ходить по дому в маминых туфлях на каблуках, она объявила, что «ладно уж, так и быть, она выйдет замуж за Арсика». С тех пор он и звал её невестой. А она, пообщавшись с ним, немедленно, как маленькая обезьянка, перенимала его манеры. Так, например, его привычку раздражённо поводить плечами в ответ на глупые замечания, она скопировала абсолютно на женский манер, не столько ими поводя, сколько жеманно поигрывая, заканчивая это жест кошачьим почёсыванием правым плечом правого же уха. Получалось женственно и неловко одновременно.

Нормандию я не любила — для меня там было слишком ветрено и недостаточно солнечно. Интересно, что за два дня до этого мне позвонила Ника и предложила поехать с ней на эти же четыре дня в Довиль, который находился на том же побережье, всего в двадцати минутах езды от того места, куда я ехала сейчас. Они с Робином заказали отель, а у него в последний момент что-то случилось в госпитале, и он поехать не мог. Я было согласилась, но выяснилось, что в этот отель с собаками не пускают, а пристроить Долли за два оставшихся дня не было никакой возможности.

— Ну, вот и хорошо, — подумала я теперь, — позвоню ей, встретимся, погуляем вместе.

Видимо, это была первая попытка судьбы закинуть удочку и поймать на неё свои будущие жертвы. Но на этот раз у неё ничего не получилось, наши дороги так и не пересеклись: Ника в последний момент от поездки отказалась.

Я никогда ещё не видела Арсения в таком болезненном состоянии. От него исходили волны отрицательной энергии. Он пытался шутить над своим плачевным состоянием, говорил, что, видимо, «зажрался», что у него началась болезнь богатых — скука и пресыщение, но я видела, как ему плохо. Моя дочь, неожиданно для меня, проявив необыкновенную тонкость чувств, поднимала к нему страдальческую мордочку и гладила по руке. Он отвечал ей шутливым похрюкиванием и вымученной улыбкой.

Я предложила взять напрокат велосипеды, и мы уезжали на весь день, подальше от толп отдыхающих, с целью изнурить его физически, чтобы к концу дня ни на какие мысли уже не оставалось бы сил. Мы колесили по сельским тропинкам, и изумлённые морды чёрно-белых нормандских коров поворачивались нам вслед и мучительно мычали, вторя настроениям нашего главного героя. Долли отбрехивалась, не прерывая бега. Иногда мы останавливались передохнуть и подолгу смотрели в завораживающую зеленоватую туманность, на лиловеющие деревья и плачущие влажные кустарники, которые напоминали мне Подмосковье. Только вместо деревенских покосившихся срубов (я имею в виду семидесятые годы) из них выглядывали — нормандские дома в коричневом коломбаже.

В маленькой деревеньке мы нашли заброшенную, полуразрушенную маленькую церковь. Мы вошли. Тусклый свет падал на каменные плиты и на изгрызенных временем таких же каменных ангелов с лицами, на которых зеленели пятна патины и грязи.

— Так и хочется сравнить себя с таким ангелом, — сказал Арсений. — Но боюсь быть «пафосным», как говорят мои русские клиенты.

Мы совершали набеги на расположенные вдоль тихих сельских дорог маленькие ресторанчики, мнившиеся нам поначалу пустынными, но, оказавшиеся заполненными местным населением, краснолицыми нормандскими крестьянами, евшими и пившими как в последний раз в жизни и нимало о смысле этой самой жизни не заботившимися.