Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

– А почему?

– Потому что говорили, будто я живу в канализационной трубе.

– …

– Самое интересное, что так оно и было на самом-то деле. Не как с тобой, когда тебе говорят всякую ерунду просто так, лишь бы что-то сказать… А я действительно жил в канализационной трубе. На реке, возле канализационного стока. Говорили, будто воняю. Я и вправду вонял.

– А почему же ты ходил в школу, если тебе говорили такое?

Марио, похоже, нравилось рассказывать всё это. И он больше не говорил, что сейчас попрощается.

– Потому что отец бил меня до смерти, если я не ходил в школу. И когда ходил, тоже. На все деньги, какие зарабатывал, он покупал мне книги. Он не хотел, чтобы я вырос таким же невеждой, как он. Он ведь даже читать и писать не умел.

Я расслабилась на диване. Теперь уже можно было не вцепляться в трубку мёртвой хваткой, чтобы Марио не прервал разговор.

– И до сих пор, хотя отца уже нет в живых, я не перестаю благодарить его. Если бы не его побои, бог знает, где бы я сейчас был…

– Где, Марио?

– В канализационном люке, Ле. В дерьме, как и раньше.

– Ах.

– Поэтому, Ле, в самом деле, не будь дурой… Иди в школу, это важно.

– Нет.

– А твои что, ничего не говорят тебе?

– Нет.

– Не верю.

– Отец сказал, что, пожалуй, пойду в будущем году, когда буду готова.

– Ничего себе! В шесть лет – и то уже поздно. Вот придумали!

– А бабушка сказала, что, может быть, я вообще не буду ходить в школу, а стану учиться дома.

– Вам, что ли, деньги некуда девать?

– …

– Ле, послушай меня, иди в школу, окажи такую милость. Поверь мне, так будет лучше.

– Но я не…

– В школе тебя научат читать и писать… Там узнаешь людей. Это очень важно, уж поверь. Не станешь ведь ты говорить, будто там не оказалось ни одного человека, который не понравился тебе?

– Одна девочка понравилась.

– Ну вот, видишь.

– Ноэми. Она была моей сердечной подругой, но я уже сказала тебе, что она больше не любит меня.

– И ты веришь ей? Мне эта Ноэми напоминает моего Соффио.

– А кто такой Соффио?

– Да, Соффио. Мой друг, у него была астма и он тяжело дышал, как кот. Он собственной тени боялся, бедняга. А когда пугался чего-нибудь, о пресвятая мадонна, так дышал, что у тебя волосы на голове разлетались.

– Ноэми всё время говорит, что ей страшно…

– Видишь, я прав.

– Но я всё равно не пойду в школу.

– Поступай как знаешь, Ле. У меня больше нет времени. Мне нужно позвонить на телефонную станцию, так что давай закончим разговор.

– А завтра позвонишь мне, Марио?

– Опять за своё, Ле! Нет. Не позвоню.

Я собралась с силами и сказала главное.

Мне легче было бы умереть, чем сказать это, в самом деле легче было бы. Но ради Марио я сделала это.

– Если позвонишь завтра, пойду в школу.

Марио помолчал.

– Знаешь, а ты молодец, Ле. Если бы я встретил такую, как ты, ровесницу… Я с тобой говорил больше, чем со своей невестой…

Шишка опять начала пульсировать со скоростью света.

– У тебя есть невеста, Марио?

– Была. Но теперь нет.

– Тогда давай я буду твоей невестой, хочешь?

Марио расхохотался. Он спешил, я чувствовала это, но развеселился. И может быть, ответил бы мне «да». Я сощурилась, как сделала Ноэми, когда ожидала от меня ответа, верю ли я в Бога.

– Я был бы рад, в самом деле, Ле. Но это невозможно. Ты слишком мала для меня…

– А когда вырасту?

– Нуууу… Столько времени должно пройти…

– Очень много?

– Порядочно.

Мы немного помолчали, ровно столько, сколько нужно, чтобы заглянуть с края пропасти на её дно. Или чтобы, вытянувшись в струнку, посмотреть друг другу прямо в глаза. Потом я спросила его:

– Сколько тебе лет, Марио?

Он помедлил немного, прежде чем ответить.

– Тебе шесть, не так ли?

– Семь в будущем году.

– Хорошо, семь в будущем году… Так или иначе, годом больше, годом меньше… Я же на самом деле намного старше тебя.

– Насколько, Марио?

– Намного!

– Ну, Пинкертон тоже был намного старше мадам Баттерфляй…

– О чём ты говоришь, Ле? Смеёшься надо мной, что ли?

– Нет, Марио.

– Как может девочка шести лет…

– Семи лет в будущем году…

– Ну ладно, семи лет в будущем году… знать что-то о Мадам Баттерфляй?

– А, ты тоже её знаешь, Марио?

– Ещё бы! Но ты-то откуда знаешь?

– Моя бабушка была очень известной оперной певицей.

– Надо же, в какой дом я попал… И как же зовут твою бабушку?

– Кларисса Де Шутти, по прозвищу…

– Мотылёк!

– Значит, вы друзья с моей бабушкой, Марио, как чудесно!

– Ну что ты, какие друзья… Будь я другом твоей бабушки, я пел бы на сцене и получал бы аплодисменты…

– На сцене?

– Ну да, на сцене. Но скажи-ка мне, в самом деле Мотылёк – твоя бабушка?

– Да.

Марио помолчал.

– Представляешь, я ведь даже слушал твою бабушку. Однажды, когда она приехала в наши края, я был ещё маленький. Бесплатный спектакль, на который собрался весь город. Столько лет прошло… а я до сих пор помню. Действительно, Мотылёк. Я тогда впервые пришёл в театр. И благодаря твоей бабушке полюбил его… Твоя бабушка не только певица, но и актриса потрясающая… Как сейчас помню, в конце она уходила за ширму с кинжалом своего отца… Как я плакал тогда, и не рассказать тебе.

– «С честью умирает тот, кто без чести жить не может…»

– …Слов нет, правда! Разговариваю о Баттерфляй с шестилетней девочкой… Да что я… С шестилетней внучкой Мотылька…

– Мне не нравится эта ария.

– Что ты такое говоришь, Ле? Это же самая прекрасная ария на свете!

– Мне больше нравится дуэт. Вот послушай…

Я вывела громкость до предела. Потом поставила иголку в то место на пластинке, которое знала наизусть.

БАТТЕРФЛЯЙ:Любите меня, жалейте,в обиду не давайте,как детку приласкайтеи у сердца согрейте.Любите, жалейте.Воспитаны мы строго,всегда молчаливы,скромны, неприхотливы,но в нас таится многои нежности сердечной,наши чувства глубоки, как море.

ПИНКЕРТОН:Дай же мне ручки, и забудем горе.О Баттерфляй!Метко твоё прозванье,мотылёк мой нежный!

БАТТЕРФЛЯЙ:Правда ль, что за морем,поймавши мотылька,его булавкой бессердечно там пронзаюти к доске пригвождают?

ПИНКЕРТОН:Пожалуй, это так,но только для того,чтоб не терять его.Тебя поймал я!Дрожишь ты, друг бесценный!Моя ты!

БАТТЕРФЛЯЙ:О да, навеки!

ПИНКЕРТОН:Час блаженный![8]

Мария с такой злостью крутанула ручку громкости, что иголка соскочила с борозды и упала с проигрывателя. Наступила полнейшая тишина.