Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

По молчаливому соглашению с Марией. Если уж мне и в самом деле нечего делать, то могу хотя бы отвечать по телефону, не вынуждая её слезать со стремянки из-под хрустальной люстры, которую она мыла, или бросать ведро и швабру и нестись к аппарату, всегда слишком поздно, чтобы важным тоном произнести:

– Дом Ротко.

Друзья моих родителей, которые знали, что произошло с дедушкой и бабушкой, без конца звонили, желая выразить папе и маме соболезнование. Мне поручили отвечать, что они в России и вернутся в конце месяца.

Бабушка звонила мне по два раза на день, желая узнать, как дела, и сказать, что скучает без меня, но не может приехать, потому что Либеро и Фурио доставляют ей много хлопот.

Однажды позвонила мне и Ноэми, чтобы узнать, как я поживаю и когда вернусь в школу, ей страшно одной сидеть за партой. И я, найдя, благодаря доктору, совершенно бесподобный ответ, сообщила ей, что у меня сотрясение мозга, ну и немного преувеличила, добавив, что теперь уже никогда не поправлюсь.

После чего сразу же позвонила Мать-настоятельница, и пришлось спустить с подоконника Марию, мывшую окно. С мокрой тряпкой в руках она в два счёта отшила её.

– Нет, матушка, не беспокойтесь. Леда не больна неизлечимо. Нет, и не инфекционная болезнь. У Леды очень сильная головная боль. Она должна оставаться дома ещё две недели. В самое ближайшее время вам позвонит синьора Ротко.

Затем она вышла из гостиной, даже не взглянув на меня, но фыркнув, словно горный баран.

Если Мария думала, будто таким образом вызовет у меня желание вернуться в школу, она сильно ошибалась. В школу я никогда больше не пойду.

Мария могла терзать меня до изнеможения, но такие мучения, каких я натерпелась в Колледже Верующих, вряд ли можно себе представить. Что касается отношения Марии ко мне, она могла сколько угодно давать волю своим причудам.

И она постаралась, заявив, что, если я настолько плохо чувствую себя, что не могу ходить в школу, значит, не могу и с Ваттом играть в саду.

Жизнь у меня оказалась ещё более замкнутой, чем тогда, когда я рисковала умереть от скуки. Но теперь в моей голове теснилось столько разных мыслей, они так переполняли её, что даже шишка начала расти, и хотя я едва ли не впала в полную физическую прострацию, в душе у меня всё кипело и бурлило.

Что касается меня, то материала у меня теперь имелось до конца дней моих. Ничего больше и не требовалось. Останусь такой навсегда. Как Христос, распятый на стене за кафедрой.

Однако в четверг утром, когда Мария проверяла в саду, не затоптали ли телевизионщики мамины тюльпаны, мне позвонил Марио.

Я сняла трубку после первого же звонка.

– Дом Ротко, – произнесла я, подражая, как всегда, важной манере Марии.

В трубке молчание.

– Дом Ротко, – повторила я, подумав, что, может, недостаточно отчётливо произнесла свои слова.

На том конце провода по-прежнему тишина, но не абсолютная. Всё же чувствовалось, что там кто-то есть. И в самом деле, вскоре я услышала ответ:

– Надо же, ошибся номером… чёрт возьми! Это не квартира Руббертелли? Как вы сказали, куда я попал?

Я никогда прежде не слышала этого голоса. И не имела ни малейшего представления, кто это может быть. Однако нисколько не усомнилась, что это мужчина. Настоящий мужчина, не вроде Либеро и Фурио. И даже не как мой папа. А как офицер эскадры Северо-Американских Соединённых Штатов Ф. Б. Пинкертон.

– Ну что, положила трубку?

– Нет! – поспешно ответила я.

– Ну так скажи, это дом Руббертелли или нет?

– Нет.

– Что нет?

– Нет.

– Нет, потому что это не дом Руббертелли, или нет, потому что не хочешь сказать?

– Ну ладно, тогда распрощались.

– Нет!

– Опять двадцать пять! Что нет-то, мамино сокровище?

– Не распрощались.

– Но ты же не хочешь сказать мне, куда я попал…

– Это дом Ротко.

– Чей дом?

– Ротко.

– И куда же я попал? На Луну?

– Нет.

– Я понял, это шутка! Ну, конечно, ты просто не умеешь говорить…

– Нет.

Когда я поняла, что уже в тысячный раз повторяю самое короткое и простое слово на свете, мне захотелось сделать харакири, подобно Чи-Чио-сан.

Нужно было спасать положение. Нужно сказать что-то необыкновенно замечательное. И пока я ломала над этим голову, он попрощался со мной:

– Чао, детка. В самом деле пока. Мне нужно дозвониться к Руббертелли, время бежит, и я могу упустить его.

– Скажи мне только, как тебя зовут? – сообразила я наконец.

– Как меня зовут? О мадонна, какая же ты серьёзная и как давно я не отвечал на такой вопрос.

Он посмеялся.

– Ну так скажешь, как тебя зовут?

– Святая мадонна… Послушай, девочка… А ты упрямая! Ну ладно… Марио. Меня зовут Марио.

– Чао, Марио.

– Чао, чао. Я пошёл.

– Не хочешь узнать, как меня зовут?

– Нет, нет и нет. Чао.

– Пожалуйста, Марио.

– Ах… Ну как ты не понимаешь, что мне нужно срочно поговорить с Руббертелли.

– Спросишь, как меня зовут, и закончим разговор.

– Ну почему я должен тратить время на разговор с каким-то ребёнком?.. Ну ладно, давай, только быстро. Говори, как тебя зовут.

– Меня зовут Леда.

– Красивое имя. В самом деле. Красивое имя. А знаешь, кто такая была Леда?

– Нет.

– Очень знатная дама. Пусть тебе расскажут её историю.

– А ты не расскажешь, Марио?

– Нет.

– А если её никто не знает?

– Знают, знают. Чао, Ле.

Он даже не дождался, пока отвечу «Чао!». Просто отключился.

Некоторое время я ещё сидела с трубкой в руках.

А как только прошёл шок, соскочила с дивана и бросилась в сад, даже не подумав, что Мария отругает меня.

Мария разговаривала с режиссёром, которого пускала в наш дом всякий раз, когда родители уезжали на несколько дней. Она втолковывала ему, что они не должны снимать весь сад и весь дом.

Мария понимала, что родители никогда не узнают место, где с её попустительства сняты телевизионные рекламные ролики. У нас не было телевизора. Но она прекрасно сознавала также, что бабушка или какие-то мамины и папины друзья могут заметить сходство и сказать им об этом. Поэтому она очень заботилась о том, чтобы режиссёр в своих съёмках не заходил далеко.

А когда разрешала снимать в какой-нибудь комнате, то задолго до приезда съёмочной группы часами переставляла там мебель и перестилала ковры. К приезду режиссёра это была уже совсем другая комната, которую не узнала бы даже я, прожившая в ней, если не считать двух дней, всю жизнь.

Увидев меня, Мария рассвирепела:

– Я же велела тебе не выходить из дома!

– Извини. Мне нужно спросить у тебя одну вещь.

– Вернись сейчас же в дом!

– Да ладно, Мария…

– Вернись, я сказала!

– Только одну вещь…