Далёкая песня дождя - Вячеслав Евгеньевич Ременчик

Откровенно скажу, что любой, уважающий себя художник не приемлет никакой критики со стороны людей не сведущих в искусстве, как бы внешне это не выглядело. Конечно же, он усиленно делает вид, что прислушивается к мнению дилетанта, но все равно поступает по-своему, как велит ему его внутренний голос, душевный настрой и личные убеждения.

— Соглашусь, что это невесть какой мудреный прием, но он срабатывает. По этой теплоте мои работы узнают, и не только на родине.

— Ах вот оно что! — притворно удивилась Она, и в ее глазах заиграли озорные огоньки.

Я уже было расслабился, считая, что тема исчерпана, но в очередной раз ошибся. Она, как всегда, была непредсказуема.

— Хорошо было бы вот так и в жизни — мазнул, где пожелал, желтым и сразу же стало теплее — в природе, в душе и в человеческих отношениях.

Мне понравились эти слова.

— Красиво сказано, но на то оно и искусство, чтобы совершать то, что в реальной жизни невозможно. Насколько мне известно, даже в классической фотографии повсеместно применяются цветные фильтры, но живописный арсенал гораздо многообразнее.

— Мне трудно это понять, наверное, поэтому я являюсь непреклонным приверженцем классического реализма и решительно отрицаю любой авангард как псевдо-искусство, — уверенно парировала Она.

— Ты отрицаешь Дали, Малевича, Сяогана и Рихтера?! Однако! — искренне возмутился я — не могу согласиться с твоим заблуждением, но, к сожалению, так думает добрая треть населения планеты.

— Треть Земли заблуждается? Все же радует, что в этом я не одинока. Значит, это правильное заблуждение.

Утром следующего дня она навесила на оконный карниз над холодным зимним стеклом желтый прозрачный тюль, и в нашей единственной жилой комнате сразу же стало теплее.

6

— Бом!.. — маленький молоточек исправно касался крохотного гонга в глубине часового механизма.

— Четыре, — завороженно вторил я этим чудесным звукам.

— Бордовый… Присмотрись внимательно, этот гобелен был когда-то бордовым и истерся со временем.

Она бережно, как что-то особенно ценное, кончиками тонких красивых пальцев поглаживала спинку старинного венского стула, который притащила невесть откуда, когда меня не было дома, и установила в углу возле окна.

— Это же самый настоящий «Тонет». Может быть, он не так красив, как новый, зато удобен и надежен, я пользуюсь им с удовольствием и при этом получаю истинное эстетическое наслаждение.[14]

Она загадочно улыбнулась и одним почти незаметным движением скинула на пол легкий атласный халатик, оставшись нагишом, грациозно устроилась на стуле, поджав одно колено под себя и свободно разместив свои красивые руки на отшлифованных временем, гладких как лед подлокотниках. Откинув на спину густую копну пшеничных волос, Она открыла небольшую красивую грудь с маленькими темными сосками. Ее громадные серо-голубые глаза сверкали зовуще, приглашая к безумной любовной игре.

— Не шевелись! — в запале воскликнул я.

Она послушалась, только легким поворотом головы обратила лицо навстречу бьющему из распахнутого окна солнечному свету.

Не прошло и часа, как из-под моей руки возник довольно неплохой графический портрет обнаженной красавицы. Я, недолго думая, назвал его «Незнакомка на венском стуле».

— Почему незнакомка? Разве ты не знаешь моего имени? — притворно обиделась Она, внимательно изучая портрет. Я видел, что ей понравилось, и внутренне гордился собой.

— Пусть для всех, кроме меня, ты будешь незнакомкой.

— Ты собираешься его демонстрировать всем?

— Он твой и тебе решать.

На моем весеннем вернисаже во дворце искусств молодой смуглолицый латинос в алом палантине и белоснежной шляпе предложил за этот графический этюд круглую сумму. Я отказался.

— Зря, — сказала Она, — разве тебе не нужны деньги? А портрет ты нарисуешь снова.

— Такого как этот уже не будет никогда. Это же миг, вспышка, озарение, которое невозможно повторить! Следующее такое состояние, если оно наступит, будет уже другим.

— Раз так, то продай его дорого, — Она произнесла это самым обыденным тоном, как будто речь велась о чем-то само собой разумеющемся.

— Это же твой портрет, и ты вправе делать с ним все, что пожелаешь, — я постарался побыстрее погасить ее пламенеющий напор.

Единственной моей работой, которая не была продана на этом многолюдном вернисаже, был карандашный этюд с незнакомкой на венском стуле.

7

— Бом!.. — чеканили свою монотонную песню часы. Нет, это были не просто последовательные металлические звуки старинного часового механизма. Я слышал чудесную мелодию, с каждым ударом погружающую меня в лучшие мгновения моей жизни.

— Пять, — отметил я начало очередного такта.

— Белый — это цвет или отсутствие цвета? — спросила она, осторожно поглаживая тонкой ладонью только что натянутый на подрамник и загрунтованный холст.

— Отсутствие цвета — это прозрачность, а белый — это полноправный цвет, его нет в стандартном цветовом спектре, но его значение ни у кого не вызывает сомнений, — немного помедлив, отозвался я. — Невозможно представить, как писались бы зимние пейзажи без белого, ведь это один из немногих колеров, который невозможно получить путем смешения других цветов, как зеленый или оранжевый. Он натурален и в искусственном суррогатном виде не существует.

— Как любовь… — внезапно заметила она, — да, да, любовь. Ведь априори она не может быть искусственно созданным суррогатом.

«Странное сравнение», — подумал тогда я, но вслух произнес неопределенное:

— Конечно…

Она, словно не услышав мое «конечно», продолжила:

— Любовь определенно в момент своего рождения имеет белый цвет, такой же чистый и невинный, как выпавший на рассвете первый снег. На его поверхности еще нет никаких следов, нелепых снеговиков, крепостей и горок с орущей детворой. Любовь — как этот свежий холст в твоей мастерской, ожидающий пришествия цвета. Через какое-то время его поверхности коснется кисть живописца, и он уже никогда не будет прежним — свежим и целомудренно чистым. И его новое состояние полностью зависит от вдохновения, настроения и мастерства художника. Его можно сделать известным на весь мир шедевром или бездарно замарать.

— Однако, — Она продолжала удивлять меня, и я постарался хоть как-то подыграть, — глубокая философия, я бы назвал ее «цветная философия любви».

— Называй как хочешь, но это моя философия, лично придуманная мною, — Она снова осторожно притронулась к холсту, — готова отстаивать авторское право.

Мне показалось, что Она не шутит.

— Ты же помнишь нашу первую встречу? Ну да, это трудно забыть, когда нежданно-негаданно перед тобой появляется твоя мечта.

Я и не думал возражать, так как это была сущая правда, как и то, что прозвучало следом.

— В тот миг ты влюбился в меня, словно натянул на подрамник новый, только что загрунтованный