Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа - Наталья Литтера
– Ведь у нас же номера различаются всего одной цифрой, – добавила Дуняша, – ты сам рассказывал.
– И она… сказала тебе, где меня найти?
– Нет, не сказала, – Дуня устроилась поудобнее, дотянулась рукой до татуировки и медленно провела по ней пальцами, хотя ужасно хотелось дотронуться до плеча губами, – я снова ей не понравилась. И, наверное, опять сказала немного не то… не знаю почему, но не очень получается у меня быть примерной в разговоре с твоей мамой.
Ваня негромко засмеялся.
– Примерная девочка – явно не твое амплуа, – наконец проговорил он, поцеловав в висок, и от этого простого прикосновения внутри все замерло. – А у мамы непростой характер. Но как тогда?…
– У тебя прекрасная бабушка, – улыбнулась Дуня, – она мне перезвонила с телефона Гениальной Идеи тайком. И сказала, что ты во Владимире, и что у тебя выставка, и что с тобой надо быть посмелее.
И тут Иван расхохотался. Он смеялся долго. Это был очень искренний и заразительный смех. Дуня давно не слышала, чтобы Ваня так смеялся. Поэтому она лежала тихонько и счастливо улыбалась. А он, отсмеявшись, стал вдруг серьезным, приподнялся на локте, чтобы увидеть Дуняшино лицо, и убрал с ее щеки прядь упавших волос.
– Ты была очень смелой. Ты все-таки царица. И я тебя очень люблю.
Дуня не смогла ответить сразу, потому что бывают такие моменты, когда совсем невозможно говорить.
Я тебя очень люблю. Я тебя очень… И ты касаешься рукой неба с белыми ватными облаками и слепящими солнечными лучами. И твое небо смотрит на тебя темными черешневыми глазами, а твои пальцы скользят по слегка колючим скулам, и невозможно оторвать взгляд от лица, которое так близко…
– Ваня мой…
И все же дотронуться до ресниц, и улыбнуться, когда он закроет при этом глаза…
– Обещай мне одну вещь, – шепотом.
– Какую? – так же шепотом.
Просьба дается нелегко, поэтому голос звучит немного сипло, и слова приходится подбирать:
– В следующий раз… если вдруг так случится, что ты перейдешь на другой телефон, пожалуйста… пожалуйста, перенеси мой номер в новую базу, – на мгновение закрыла глаза. – Обязательно перенеси. Потому что… – тут голос Дуни дрогнул.
Она почувствовала, что недавно пережитое возвращается, становится больно в груди, и не надо, чтобы он сейчас смотрел в ее лицо, довольно и того, что было увидено в выставочном зале. Дуня слегка отодвинулась и села, обняв колени руками. Показывая спину. Скрывая лицо. Но тихий голос все равно звенел:
– Потому что это очень трудно – знать, что для тебя нет зоны действия сети… а для других… есть…
– Я же тогда не знал, что хоть сколько-нибудь тебе нужен, – его голос прозвучал очень мягко, и почти сразу же раздался крик: – Дуня, что ты с собой сотворила?!
Она даже не успела сообразить, в чем дело, как почувствовала Ванины руки на своих плечах. Ее развернули к свету и стали изучать кожу, а Дуняше вдруг стало смешно – столько ужаса прозвучало в голосе Вани. Наверное, Ида Ивановна когда-то задала ему точно такой же вопрос. С точно такой же интонацией.
– Не кричи, соседи испугаются, – улыбаясь, ответила Дуня и обернулась, – это всего лишь хна.
– Хна?! Точно?! – он начал трогать пальцами рисунок на ее лопатке, а потом не удержался и решил попробовать на язык.
Дуня затряслась в беззвучном смехе:
– Точно. Ты против татуировок, автостопщик?
– Важное уточнение, – пробормотали из-за спины, – любимый автостопщик!
Он целовал ее плечи и касался губами рисунка, гладил пальцами так же медленно и осторожно, как до этого она – его плечо, а потом спросил:
– Почему бабочки?
– Потому что они улетают, – Дуня закрыла глаза.
Они снова коснулись больного, но было четкое понимание, что об этом надо говорить. Чтобы все по-честному. Чтобы не осталось недоговоренностей. И разделяющих стен.
– Мне тогда увиделось в этом что-то символическое: бабочки улетают, и сам рисунок исчезнет через несколько дней. Ведь он не остается надолго. Точно так же исчезала моя прошлая жизнь. Я словно прощалась с ней. Это было, – горло все-таки перехватило, – когда… не в самый счастливый день, в общем. Но, знаешь, наверное, в тот момент я поняла тебя с татуировкой. Что-то такое внутри происходит, что заставляет нанести на тело знак.
И дальше Дуне ничего сказать не дали. Ваня обнял и прижал ее к себе, крепко-крепко. И она снова почувствовало нечто неуловимое, но очень важное, что было там, в выставочном зале, когда он держал ее в своих руках. Единение. Когда объяснений не нужно, все слышится и понимается безмолвно – сплетенными руками и прижавшимися друг к другу телами.
– Дуня, Дунечка, Дуняшка…
В этот раз все было не так. Все было очень медленно – они изучали, узнавали, открывали друг друга. Каждая впадинка, каждая родинка, каждая задержка дыхания. Научиться слышать друг друга, понимать по еле уловимому вздоху, разрешать все, дать возможность познать себя, получить взамен то же самое.
И прерваться, чтобы встретиться глазами.
– Посмотри, это я. Ведь ты же меня искала?
– Да, я искала тебя.
– И нет никакой ошибки?
– Нет никакой ошибки.
А потом продолжить вновь… каждая впадинка, каждая родинка…
Пока наконец Ваня не перевернул ее на живот и не прошептал, рождая россыпь мурашек на женской спине и руках:
– Я хочу видеть твоих бабочек…
Он был нежным и неторопливым, давая ей возможность насладиться каждой волной, легкой, затапливающей, лишь усиливающей томление, и только в самом конце приподнял свою Дульсинею, крепко прижав, и перестал сдерживаться, быстрыми резкими движениями доведя обоих до оглушающего финала.
Еще вчера она не знала, что можно коснуться неба. А сегодня держала его в своих руках – вместе с облаками и слепящими лучами.
А слов было не найти. Подходящих. Поэтому – просто постоянно прикасаться друг к другу. И когда собирали разбросанные вещи, и когда принимали душ, и когда все-таки спустились поужинать.
Слова никак не приходили. А руки никак не разнимались.
И только уже совсем поздно, когда Дуня, почти засыпая, доверчиво прижалась к его боку, сорвалось:
– Скажи это еще раз. Я хочу услышать.
– Что сказать?
– Спи, царица моя. Спи, моя Дунечка.
* * *
Перед открывшимися глазами стояла знакомая картина: гостиничный потолок и тусклое сентябрьское утро. Привычное утро, привычный потолок. Но что-то определенно было иначе.
Иван резко повернул голову. «Иначе» лежало рядом, почти касаясь носом его плеча.
Дуня.
Под теплым одеялом он вдруг покрылся мурашками весь. Это пришло осознание случившегося вчера. Это прибоем накатывало из памяти.
Она бледная в зале и негромкие слова. Ее слезы. И вот
