И солнце взойдет (СИ) - О&#39

Рене шмыгнула заложенным носом и сунула в карманы озябшие руки. С залива святого Лаврентия дул гадкий ветер, что забирался даже под толстую куртку, под ногами вязко хрустел выпавший ночью снег, над головой в ледяном вихре шуршали рождественские украшения. Когда-то Чарльз Хэмилтон научил ее искренне любить канадскую зиму. После мягкого климата старой Европы Рене была ошарашена и количеством снега, и температурой, но профессор оказался слишком упрям. Черт! Рене вдруг споткнулась от ошеломляющей мысли — а ведь они так похожи! Энтони и его дядя. Два талантливейших хирурга, оттого немного (ах, а кто-то уж слишком) спесивые; в чем-то замкнутые, но порой настолько прямолинейные, что она неловко замирала от такой откровенности. Право слово, ей следовало догадаться самой. И, наверное, Энтони ждал именно этого. Бога ради, он раскидал достаточно хлебных крошек, чтобы Рене заработала от них ожирение. Чего только стоили тесты, невероятные совпадения фактов, даже необъяснимую ненависть к Хэмилтону следовало немедленно записать в подсказки. В таких шарадах был весь доктор Ланг! Через колючки кратчайшим путем к правильному ответу. Только в этот раз он, похоже, перехитрил сам себя.

Она устало вздохнула и потерла рукой пока прохладный лоб. Стараниями Энн температура спала быстро, но теперь Рене чувствовала слабость и едва волочила ноги через нагромождение хаотичных сугробов. Тяжелые ботинки увязали в снегу, словно на них нацепили по якорю, а куртка и свитер давили на плечи. Очень хотелось спать, но к этому Рене успела привыкнуть, так что почти не замечала слезившихся глаз.

Просто куда-то идти — бездумно и бесконечно — оказалось удивительно хорошо. Мысли плавно перетекали от одного подмеченного украшения к другому. Рене сравнивала увиденное с воспоминаниями, словно провела вдали от этого города не три осенних месяца, а минимум тридцать лет. Возможно, в том была виновата простуда, которая кутала разум в легкий туман, а может, совершенно обыденные ощущения свыкнувшегося с другим городом человека. Однако, когда вдалеке замаячило здание университетской администрации, внутри все тревожно сжалось. Рене знала, что будет делать. Черт побери, она целое утро бубнила в лицо скучавшей Энн, какими именно аргументами будет убеждать комиссию в невиновности Энтони. Потому что Рене виновата не меньше, чем он. Потому что пусть тогда накажут обоих, либо вообще никого! Потому что в ней горел священный огонь справедливости, который сейчас затмил даже глухую обиду на Филдса, Лиллиан Энгтан и самого Рена. Потому что не было ни малейшей догадки, чем она умудрилась заслужить доверие Тони, но оно давало надежду — объяснения будут. Любые. Ибо после этих двух дней она была согласна даже на самые крохи, лишь бы найти хоть одно оправдание — сущий пустяк, который с натяжкой станет поводом для прощения.

Но уже поднимаясь по каменным ступеням огромного корпуса, Рене вдруг отчаянно захотела ничего не знать ни о Чарльзе, ни о Энгтане, ни о Квебеке, ни о каких-то интригах, договоренностях или тайнах. Господи! Рене мечтала просто любить выбранного человека. Да, не самого идеального, даже не самого лучшего из всех знакомых, но определенно подходящего именно ей.

За годы обучения в университете Лаваля Рене успела побывать в каждом его уголке. Она поднималась на башенку древней библиотеки, что располагалась в центре Квебека, заглядывала на факультет архитектуры и спускалась в подвалы к физикам. Днями пропадала в лабораториях, практиковалась в университетской больнице и даже была в команде по триатлону. А потому Рене, конечно, появлялась и здесь — в огромном амфитеатре, где обычно проводились престижные лекции именитых ученых, политиков или выдающихся бизнесменов. Семьдесят рядов вверх и более сотни мест на самой галерке. В этом лектории, чьи стены постепенно терялись в сумраке зимнего дня, всегда царил зябкий холод, гул сквозняков и эхо неведомых шорохов.

Рене ступила на предательски затрещавшие доски рассохшегося от времени пола, и сидевшие за длинной кафедрой люди немедленно оглянулись. Они секунду разглядывали застывшую в дверях фигуру, прежде чем дружно уставились ей в лицо, а потом вернулись к каким-то своим разговорам. И ничего не осталось, кроме как постараться незаметно потереть занывший шрам, а потом молча скользнуть внутрь аудитории.

Здесь было темно и немного мрачно. Ни на одной из темных деревянных панелей, ни на столах, ни на черной доске или покрытых инеем пластиковых окнах не висело рождественских украшений. И хотя сам университет буквально переливался огнями гирлянд, на подвесном потолке лектория горело всего два ряда светильников. Достаточно, чтобы не споткнуться в полумраке о чуть неровный паркет, но слишком мало для знакомства с выражением лиц комиссии. А те то и дело бросали странные взгляды на совсем не по протоколу ярко-желтый свитер. Наверное, Рене стоило бы нацепить предложенную Энн белую блузку и невнятного кроя жакет, только вот в это утро мысли были совсем не о том. И потому пришлось смущенно уставиться в пол и искренне понадеяться, что своим видом она не сделала хуже.

Ждать пришлось долго. Энтони опаздывал, отчего среди комиссии потихоньку поднимался возмущенный ропот, однако сидевший в центре высокой кафедры Филдс лишь вежливо улыбался особенно недовольным. Каждый из собравшихся здесь хотел поскорее отправиться домой, — Бога ради, сегодня Сочельник! — но вместо этого люди продолжали нетерпеливо покашливать и ерзать на своих явно неудобных стульях. Ну а Рене успела трижды переложить постоянно сползавшую с наклонной столешницы куртку и несколько раз одернуть длинные рукава, окончательно их растянув, прежде чем дверь в аудиторию с грохотом распахнулась.

Появление доктора Рена всегда производило впечатление на неподготовленных. И хотя он не делал ничего предосудительного, где-то внутри все равно обязательно возникало ощущение благоговения вперемешку с диким чувством неловкости. Энтони сводил с ума своей ненужной неординарностью и при том типичнейшей для всех врачей предсказуемостью. В чуть ссутуленных плечах чувствовался уникальный груз опыта, но вид презрительно задранной головы начисто стирал любые проблески благодарности к этому человеку. Даже манера речи вызывала желание придушить главного хирурга больницы, тогда как проделанная им работа требовала воздвигнуть памятник. В общем, доктор Ланг умел быть настолько неоднозначным, что иногда, кажется, путался сам в себе. По крайней мере, так часто думала Рене, у которой подобное поведение вызывало упрямую головную боль напряжения.

Вот и сейчас вместо того, чтобы встать рядом или хотя бы кивнуть, Энтони стремительно прошагал своими рельсоподобными ногами в сторону кафедры, где без капли неудобства перегнулся через высокий стол и что-то негромко сказал наклонившемуся к нему Филдсу. Последовало странное молчание, а потом все присутствующие повернули головы к Рене. Она неловко переступила с ноги на ногу. Хотелось осторожно спросить, в чем дело, но вместо этого рукава в очередной раз растянулись под пальцами, а Филдс фальшиво улыбнулся.

— Хорошо, — сказал он непонятно на что.

Но Тони определенно знал, о чем была речь, потому что коротко кивнул и наконец подошел к Рене. Быстрым движением он подхватил ее куртку, оглянулся в поисках других вещей и только затем уверенно, но осторожно вцепился пальцами в локоть.

— Что происходит? — шепнула она и попыталась заглянуть Рену в глаза, но тот повернулся обратно к комиссии.

— Еще минуту терпения, господа, и мы начнем, — громко сказал он, и его голос с намеренно преувеличенным американским акцентом слишком дерзко прорезал шепотки да тихий треск старой аудитории. В лицо Рене будто ударил соленый ветер, а в следующий момент ее куда-то поволокли.

От удивления она даже не подумала сопротивляться, пока Ланг стремительно прошагал через весь длинный проход лектория, после чего с хрустом нажал на ручку и открыл дверь. Он явно знал, что именно делал, как знали все, кроме самой Рене. Потому что в ту секунду, когда перед ее удивленным лицом оказался персикового цвета отштукатуренный коридор, никто не сказал и слова. Дальше в руки ткнулась аккуратно сложенная куртка, а лба коснулся невесомый поцелуй.