Дик Портер - Преданное сердце

— И ни разу не позвонила?

— Я не думала, что это будет тебе приятно.

— Но ты думала, что мне будет приятно увидеться с Манни?

— Да. Может, мне тоже надо было позвонить. Тот человек — ну с кем мы познакомились на Каптиве — говорил, что ты несчастлив, причем уже давно, что ты все время что-то ищешь и не можешь найти.

— Как звали этого человека?

— Уэйд Уоллес. Сам он очень мил, а вот жена у него зануда.

В эту минуту Симона вкатила в гостиную столик, на котором, казалось, разместился целый прилавок кондитерской: тут был и сахарный торт, и фруктовый торт, и шварцвальдский вишневый торт, и еще с десяток пирожных, названий которых я не знал. Симона налила нам кофе, навалила каждому на тарелку столько всего, что хватило бы на целый полк солдат, и ушла помогать Барбаре писать сочинение о Бодлере.

— Что еще говорил Уэйд?

— Что он тебя любит, но что в Нашвилле ты как-то не прижился и что, по его мнению, ты катишься вниз.

— А он не сказал, что крутит роман с моей женой?

— Я сама догадалась.

— И почему же у тебя вдруг возникло желание встретиться с человеком, который катится вниз?

— А ты как думаешь?

— Из любопытства? Захотелось, так сказать, увидеть неудачника крупным планом?

— Нет.

— Тогда я не понимаю, зачем ты пришла. Мне ведь действительно ничего не светит.

— Уэйд сказал, что ты не хотел жениться, что тебя просто уговорили.

— Но это не снимает с меня вины.

— И еще он сказал, что в Нашвилле ты чужой и что для всех будет лучше, если ты уедешь.

— Для всех?

— Да, для тебя, для твоей жены, для детей, для банка.

— И для Уэйда.

— Да, ему это, наверно, тоже облегчило бы жизнь — и в том, что касается твоей жены, и в служебных делах.

— Видимо, именно поэтому он и решил с тобой поговорить.

— Не уверена. Он ведь и вправду хорошо к тебе относится.

После той памятной «головомойки» я был уверен, что спокойно стерплю любые слова, произнесенные в мой адрес. Но на «головомойке» болтали всякую чушь, а Уэйд сказал Эрике правду, и эта правда теперь задела меня куда сильнее. Тяжело чувствовать себя чужаком, особенно когда все об этом знают. Неужели и дома, и на работе я был белой вороной? Как трудно смириться с тем, чего никогда не предполагал! Я был благодарен Эрике за откровенность, но слова Уэйда попали в самое больное место. Я понял, что из всего великого множества неудачников на свете я — самый ничтожный, самый бестолковый и самый жалкий. Вдруг Эрика улыбнулась.

— Знаешь, что я обнаружила, когда в первый раз приехала в Штаты? — сказала она. — Что я чудовищно говорю по-английски, с бруклинским акцентом. Во Флориде все думали, что я из Нью-Йорка. Пришлось прилично поработать, чтобы переучиться. Почему ты ни разу не сказал мне об этом тогда, в Берлине?

— Мы всегда говорили по-немецки.

— А с Колдуэллами?

— Я был поражен, как ты здорово знаешь английский.

— И все-таки надо было сказать. — Она снова улыбнулась. — Знаешь, что еще говорил Уэйд?

— Ничего хорошего.

— Что, по его мнению, ты по-прежнему в меня влюблен. Он прав?

— А это важно?

— Так прав или нет?

— Я не знал, что Уэйд такой наблюдательный.

— Он говорит, это у тебя на лице написано.

Я задумался, пытаясь осознать услышанное. Чем яснее становилось, сколько всего знает обо мне Эрика, тем меньше я понимал, зачем она здесь сидит.

— Надо, чтобы кто-нибудь вроде Уэйда рассказал мне о тебе, — заметил я.

— Почему бы не спросить об этом у меня самой?

— Потому что я знаю, что ты скажешь.

— Что же?

— Что ты безмерно счастлива и благодаришь судьбу за то, что у нас с тобой ничего не вышло.

— С какой стати мне все это говорить?

— С той, наверное, стати, что это правда. И уж во всяком случае для того, чтобы я понял, насколько больше меня ты преуспела в жизни и какого дурака я свалял двадцать лет назад.

— Может, я лучше все-таки сама скажу?

— Ну хорошо, ты счастлива?

— Не очень.

— Почему?

— А ты как думаешь?

— Твой муж плохо с тобой обращается?

— Ну что ты, это добрейший человек на свете.

— Он скуп?

— Стоит мне только что-нибудь попросить, и я тут же это получаю.

— Туповат, зануда?

— Нет, интереснейший человек. Мудрый. Образованный. Разговаривая с ним, я каждый раз узнаю что-то новое.

— Тогда в чем же дело?

— Я его не люблю. Я восхищаюсь им, я благодарна ему, я готова сделать для него что угодно. Но он настолько меня старше… Нет-нет, я неправильно сказала, что не люблю его. Люблю, конечно, люблю, но так, как раньше любила отца. Нет романтики. Мы и не делаем вида, будто она есть. По-настоящему он любил только одну женщину — свою первую жену Урсулу. Они были ровесники, вместе выросли. Когда Макс, вернувшись с войны, узнал, что Урсула погибла при бомбежке, он чуть не покончил с собой. И чем дальше, тем больше она ему кажется ангелом. Я ей не соперница. Макс считает меня красивой, гордится мною, я — нечто вроде украшения, которое он холит и лелеет. Но не более того.

— И когда ты в первый раз это поняла?

— Я знала это с самого начала. Когда мы познакомились, я все еще работала в той библиотеке в Берлине. Я думала, что для папы будет лучше, если я удачно выйду замуж. Макс мне очень понравился, и с годами это чувство только укрепилось, но любить я его никогда не любила. Если у тебя однажды была большая любовь — а у меня она была, — то во второй раз уже так не полюбишь.

— Большая любовь?

— Да — это был ты.

— Ну, ты меня совсем застыдила.

— Ты не верил, что я скажу правду. Вот она, правда.

— Сколько же времени у тебя ушло на то, чтобы меня разлюбить?

— Разлюбить? Не знаю. Через несколько месяцев я перестала плакать по ночам. Вряд ли мне удалось разлюбить тебя совсем. А тебе — тебе это удалось?

— Нет, и никогда не удастся.

К кофе мы почти не притронулись, и пирожные тоже так и остались бы несъеденными, если бы наверху вдруг не закопошилась Симона. Решив, что она сейчас спустится, мы быстренько проглотили по куску торта и допили уже остывший кофе.

— Как это все странно у нас получается, — сказала Эрика. — Прямо как у Макса с Урсулой. Ведь он боготворит не столько ее, сколько некую легенду. Если бы она сейчас вдруг вернулась точно такой же, какой была в сорок пятом году, он, наверно, ее бы даже не узнал. Возможно, и с нами происходит то же самое. Мы ведь совсем другие, нежели двадцать лет назад. Ты изменился, я изменилась. Как знать, может быть, теперь мы бы и не любили друг друга.

— Как знать, может, и любили бы.

В эту минуту приехал Манни. Симона спустилась его встречать, и они вдвоем подсели к нам выпить кофе. Попробовав кусочек сахарного торта, Манни вдруг сказал: