Заводь: Вековуха (СИ) - Алешкина Ольга

- Сладили, вот ребеночек у них и приключился. Антип этоть и был. Только помещик ее, еще брюхатую, в дворовые перевел, с глаз подальше, а потом и вовсе прогнал с младенцем на руках. Тут и начались ее мучения, недоедала, за любую работу бралась, даже мужицкую. Изнурена до немощи ходила, от красоты ничего не осталось, одни глаза на лице. Людей сторонилась, народ то сама знаешь какой, списал ее в прокаженные. А на голодный год, когда совсем нечего в брюхо положить стало, пошла она до помещика, подати попросить, для мальца, не для себя. Прогнал. Крошки не подал, да велел дворовым близко не подпускать. Не пережила она ту зиму то. Потому как последние крохи добытые, сыну скармливала.

- Антипа мать моя пригрела, взяв на время, да так и оставила. Я на ту пору парень молодой был, а мать уж год как вдовица. Детей то у нее, окромя меня не было, мерли все, по рождению. Так и вырастила, худо-бедно, земля ей пухом, -перекрестился Мирон.

- Я сидела на низком табурете, сложив на лицо руки, и внимательно слушала, не перебивая. Дядька замолчал, вздохнув, а я не стерпела и с вопросом полезла:

- - А дальше что?

- - Дальше? – словно очнувшись, переспросил он. – А ничего, стало быть, вырос он.

- Эвон, какой вымахал. Только с тех пор он, всю эту братию помещичью, люто ненавидит и лишает добра помаленьку. Мужики то все тут от корысти, а он нет. - Ой, ли, такой уж прям благородный, - поддела я, все еще злясь на Антипа, но ему ведь я сказать слова, не смею. А Мирон, ничего, добрый, с ним мне просто. - Про благородство я и не сказывал, - хитро сощурился он. – Про хороших и плохих ведь толкуем. Сама выводы и делай, а теперича спать пошли, засиделись и то.

- Долго ко мне в ту ночь сон не шел. Уж и Антип давно вернулся, спать завалившись, вниз головой. Мирон тихо похрапывал на печи, а мне не спится. Думала о матери Антипа, о судьбе ее нелегкой, да жизни короткой. Своих вспомнила, слезу пустив, заскучала по ним. А когда, почти на рассвете, приспала, наконец, управитель во сне явился. Леденцами меня сахарными подманивает, а сам руки тянет и смеется, смеется…

- ***

- Весна шагала привольно, размашисто. Тут и там цвету набросав, украсив землю зеленью и красками. Дни наступили теплые, почти летние, солнце, лаская, пригревало. Начала и в себе перемены замечать. Все чаще и чаще ловя себя на мысли, что не так мне и противен человек этот, не так и боюсь его. Мне нравилось наблюдать за ним, как он твердо, уверенно ступает, как мужики подбирались, в его присутствии. Сильные руки Антипа могли похвастать удалью, лицо строгостью, а зеленые глаза светились весной, жизнью, но смотрели, как будто сквозь меня и лишь иногда обжигали. Я старалась меньше попадаться ему, видя, что каждое мое присутствие не любо ему, боясь быть прогнанной. Все больше слонялась по округе, или помогала Мирону по хозяйству, взяв на себя часть забот. К реке ходить любила, протекающей неподалеку от их обитания, и на достаточном расстоянии, чтоб не набрели случайные люди. Сяду на берегу, на траву молодую, песни тихонько бабушкины распеваю.

- - Завтра поутру, Санька, за провизией поеду, в Афонасьево, - сказал мне вечером Мирон. – Со мной не желаешь? - Это он тебе велел меня вывезти? – спросила я, сжав зубы, и насупилась. - Да, помилуй, девица, - открестился он. – Предлагаю просто, скучно же тебе. Да и одной среди мужиков станет боязно, а не хошь так оставайся.

- Еще до зари Мирон запряг Веснушку, и мы поехали. Половину дороги я подремывала в телеге, а вторую мирно беседовали. Дядька мне разные истории рассказывал, а я исподволь про Антипа расспрашивала. Очень уж мне интересно сделалось венчан ли он.

- - Да где уж нам, при такой жизни, - воскликнул Мирон. – По молодости было дело, сватался он к одной, да родичи невесты отказали – неугоден. Не богатством, ни хозяйством похвастать не мог.

- Душа моя возликовала, но виду стараюсь не показывать, а дядька улыбается, вроде как, ясно мол, к чему вопросик. Я платок поправила, да руки кренделем на груди сложила, вот еще… А перед самым Афонасьево, он со всей серьезностью спрашивает: - До села твоего от сюдова рукой подать, если желание имеешь, могу свести.

- Только ты не серчай на меня и обиду не держи, должен я спросить тебя об этом, понимаешь. - Я молчала, раздумывая, а действительно может домой воротиться?

- Дома мамка, Васятка, бабушка. При мысли о них, внутри меня все поджалось, в тугой комок, но я старалась не дать тоске овладеть мною. Не вернусь пока, нет. – Обидел небось? – заговорил он вновь. – Я тебя, Санька, не гоню, родная уж ты мне теперь, но в толк никак не возьму, есть он, дом, у тебя? - Есть, - тихо обронила я и отвернулась. - Мы вот что, Санька, - не дождавшись от меня ничего более, бодро крикнул Мирон, повернувшись ко мне, через плечо. – На ярмарку приедем, одежы тебе купим и обувку, износилась уж твоя. - Так целехонькая еще, дядь Мирон. - Не гоже, Санька, девушке в одной рубахе ходить, - сказал он. – Непременно купим!

- Он стеганул слегка Веснушку, чтоб бодрее пошла, оживился, улыбаясь, и куплеты вдобавок завел. Только ясно было мне, что он это нарочно делает, приободрить меня хочет.

На ярмарке Мирон разошелся и набрал мне кучу добра. Красный сарафан, пару

рубах ситцевых и одну расшитую, юбку, пояс, ленту в волосы, а самое радостное - башмачки. Красивые остроносые башмачки. Я упиралась, просила не тратиться, но он и слышать ничего не хотел. Вскоре, я поддалась уговорам и, выходя с ярмарки, прижимала к себе узелок с обновками, будучи счастливой и радостной. Мирон закупил провизии, закинул мешки в телегу, найдя помощника, и мы покатили возвращаться.

По пути назад на меня нашло чего-то... Толи забота дядьки так на меня повлияла, или еще что, только доехав до того места, где он меня про дом спрашивал, предлагая свести, я все ему рассказывать стала. Про всю свою жизнь горькую, неказистую. Ехала на мешках, смотрела в небо ясное и сказывала тихонько. Мирон на локоть один оперся, склонившись на спину, не поворачиваясь, и помалкивал. Слушает или спит - не ясно, но все одно рассказываю. А когда замолчала, он крякнул, перехватил поводья и, махнув головой, протянул с печалью:

- Да. дела, Санька, натерпелась ты всякого., - вздохнул, а потом уверять меня, что все хорошо будет, принялся.

А мне легче сделалось, чище что ли, свободнее. Он еще болтал о том, что и жениха мне найдет ладного и прибаутки разные сказывал, а я лишь посмеивалась.

Вернулись мы уже к вечеру, довольные, Мирон зычно гаркнул мужикам, чтоб поклажу выгружали, а сам Веснушку распрягал. Я в землянку побежала. В дверях с Антипом столкнулась, ткнувшись ему прямо в грудину. Душа на секунду в пятки прыгнула.

- Воротились вот, - подняла я глаза на него и улыбнулась слегка.

- Да не слеп еще, - обронил он, посторонив меня, и вышел.

Я не обиделась, не на тон его, не на жест небрежный, хоть и неприятно было такое его отношение, как к месту пустому. Лишний раз словом не обмолвится, словно не замечает. Юркнула к себе за занавеску и принялась на лежанке добро свое, обновки, рассматривать. Вертела, трогала, к телу прижимала, а после разложила все аккуратно.

Поздно уж есть сели, смеркалось. Втроем за столом сидели, щи вчерашние хлебали. Мирон рассказывает Антипу, что на ярмарке видел, что люди сказывают, тот кивает, слушает. На лице не понять, доволен, аль нет - серьёзен. Тут дядька и про меня давай, веселым таким голосом сказывать:

- Саньке штиблеты купили, да сарафан. Упирается, брать не хотела.

- Ты, Мирон, сбрендил никак, в толк не возьму, - говорит Антип. - Долго ты еще с ней нянькаться собираешься?!

- Много я доброго в жизни сделал?! - крикнул ему дядька, а я вздрогнула от его голоса. Он соскочил с табурета, стукнул кулаком по столу и, тыча в меня пальцем, дальше орать принялся: - А она может и есть то светлое, чего не будет в моей паскудной жизни! Помочь ей хочу, помочь. Потому что, паскуды мы с тобой, а она человек!

- Ну, вот что, помощничек, - поднялся Антип и схватил его за рубаху на груди. Встряхнул и в лицо самое рычит ему: - Ты мне не шуми, Мирон, не шуми. Не люблю я этого.