Зеленое солнце - Марина Светлая
— Я свое брал, — огрызнулся младший Никоряк. — Я на Стаха горбатился с пятнадцати лет, ничего своего не нажил. Батя здоровье положил в ваши канавы. То и хватит! Это наша земля, Стахом она не куплена, хотим — и себе забираем.
— Не себе, а этому Балашу, эй! Ты б, Максимка, не путал! — хохотнул кто-то из мужиков.
— Это ты рамсы не путай, Павло! — огрызнулся Макс.
— Сам заткнись, придурок!
— Харе херней страдать, мужики! — рявкнул главный. — Кого не устраивает, может свалить сейчас, не держим. Но Шамраев здесь уже никто не боится! И ничего им тут не принадлежит. Все дела теперь через нас.
— Нахуй съебитесь! — выкрикнули из патруля, и в какой момент все вышло из-под контроля понять было почти невозможно. Однако не иначе как звериным своим чутьем Назар его уловил. Вот сейчас. Сейчас. Как в замедленной съемке — лица словно закаменевшие, а после пошедшие трещинами. Кто на кого кинулся первым — какая разница, но Никоряка с перекошенной мордой и ломом, занесенным над головой, летящего прямо на толпу Назар и рад бы развидеть, а никак — вот он.
Ладонь, державшая обрез, дернулась сама. Выстрелил он в воздух над их головами, а потом уже почувствовал, как из руки короткоствол выбили. А ему влупили под дых так, что в глазах потемнело и на мгновение не хватило дыхания. Он хватанул открытым ртом воздух и… дал сдачи.
Если на что Назар и был способен, так это кулаками махать. Наверное, больше ни на что. В остальном — бесполезен. Так считали все вокруг, начиная с матери и Стаха и заканчивая Миланой, для которой он, возможно, был эдакой диковинкой, первобытным существом, прирученным ею со скуки и ставшим ненужным, едва она вернулась в нормальную жизнь. Мелькнувшая в голове, эта мысль запустила необратимый процесс — захватила его полностью, залила плавленым металлом мозги, отключила все человеческое в этом замесе. И потому он не чувствовал боли и не слышал глухого, гадкого хруста, когда ему ломали ребро. Переломанная кость потом срастется сама собой, не вправленная, без врачей. И всю жизнь будет торчать острым углом, незаметная лишь на первый взгляд, но прощупываемая под пальцами. Вкуса крови на разбитых губах Назар тоже не чуял. Ни черта не чуял, кроме ярости, которая вырвалась наконец наружу и освободила в нем то самое, звериное, что он сдерживал несколько дней.
Отчаяние, обиду, ненависть, жестокость, ревность, желание отомстить. Желание больше не чувствовать ничего, кроме физического. Потому что ничего у него не получалось. Ничего не выходило. Сдохнуть хотелось, чтобы дух из него вышибли. И желающие ведь были, и немало! Да все больше дух из других вышибал он.
Крики, ругань, стоны, увязание в грязи, удары о землю, шлепки по воде. Горящая огнем грудная клетка. Костяшки пальцев, ссаженные в мясо. И кровища по разбитому в мясо лицу того, кого бил — покалечил соколиной головой на перстне, которого никогда не снимал. И обострившиеся до невозможности инстинкты, заставлявшие его раздавать тумаки направо и налево, уворачиваясь от чужих.
Драка была жестокой. Жесткой. Страшной. Он и не помнил, чтобы в такой когда участвовал. И тем не менее не уступал, будто бы это была последняя его схватка в жизни. Доказывая что-то другим и самому себе. И наказывая — других и самого себя.
Второй выстрел прозвучал резко, оглушающе и неожиданно обезоруживающе, словно бы прекращая безумие и агонию, а за ним последовал почти нечеловеческий вопль, от которого Назар пришел в себя и остановился. Остановился не только он — кто-то тут же дал дёру, кто-то, как и он, замер на месте, озираясь по сторонам. Один из рабочих чуть в стороне плашмя лежал на земле и смотрел в темное, будто бездна, небо, судорожно открывая и закрывая рот. И кровь… крови было так много, что могло бы показаться, что ею пахнет воздух, но нет, в воздухе все еще стоял волглый, душновато-сладкий запах ночного промозглого осеннего леса.
— Твою мать… — выдохнул Антоха, первым кинувшийся к раненому. — Кто?! Вы, суки, что наделали?!
— Живой? — прогрохотал Назар, оказавшись рядом и не позволяя себя размотать окончательно, как бы сильно ни пробрало. Впрочем, и сам видел — живой. Дышит, шарит глазами, силится что-то сказать.
— Блядь, его в живот… Ну твою ж мать, а!
— В больницу надо везти, он же подохнет тут.
— Ты псих? Нас там и повяжут.
— Не повяжут, обойдется. Денег напихаем кому надо — смолчат, — срывающимся голосом и вовсе не испытывая никакой уверенности в собственных словах, ответил Назар и тут же гаркнул: — Что встали? Помогите до машины довести! И заткните чем-то рану!
К ним бросилась еще пара парней из патруля, кто посмелее. Рабочего осторожно приподняли, ногами он перебирал с трудом, но до авто его все-таки дотащили, погрузив на заднее сидение. Обрез отыскал Антоха. И, велев замести тут все, Назар рванул дальше. Теперь в лечебницу. Там он бесконечно с кем-то говорил, объяснял, уговаривал, до тех пор, пока врачиха, сдвинув брови, не одернула: «Вы с ума сошли! Огнестрельное ранение! Да я обязана!»
И после этого он сдулся. Его отвели в кабинет главврача. Там он сидел на стуле в углу, тяжело привалившись затылком к холодной стене за спиной, и смотрел прямо перед собой, устало и вяло, как бывало всегда после усилий и возбуждения, размышляя над тем, что правильно сделал, что Антоху и остальных выгнал, а сюда явился один. Уж лучше так, чем остальных тянуть. Отбрехиваться в одиночку легче и будь уже как будет.
Постепенно накатывала боль в ребрах и становилось тяжело дышать, накрывало до свиста в ушах, но это ерунда. Потом разберется. Сейчас главное дождаться, кто приедет. Что спрашивать будут. Чего вообще от него захотят.
Дерьмово было то, что у него не только одежда, но и морда явно помятая, и ничем этого не прикрыть. В остальном — поправимо.
В коридоре зазвучали чужие голоса. Его рука дернулась к голове и растерла ноющую скулу. Другая все еще обхватывала грудную клетку, как будто в защитном жесте. Перед глазами, как в замедленной съемке, повернулась дверная ручка, и Назар точно так же медленно выпрямился на стуле и отвел руку от груди, сжав ее в кулак и уложив на коленях.
