Джоди Линн Пиколт - Уроки милосердия

Каждое утро, когда мы приходили, мама помогала бабушке принять душ. Она закрывала дверь, расстегивала «молнию» на бабушкином халате, а потом оставляла бабушку ополаскиваться под горячей струей душа. Через пятнадцать минут она негромко стучала и заходила в душ, потом они выходили: от бабули пахло тальком, одета она была в свежий халат, волосы на затылке мокрые, но все тело почему-то оставалось сухим.

Однажды мама, отведя бабулю в душ, отправилась со стопкой сложенного белья наверх.

— Сейдж, — сказала она мне, — сиди здесь, пока я не вернусь.

Я даже не оторвала глаз от экрана: там появился Оскар Ворчун, а я боялась Оскара. Если я отвернусь, он может воспользоваться этим и незаметно выскользнуть из своего мусорного бака.

Но как только мама скрылась с глаз и Оскар перестал мелькать на экране, я побрела к ванной. Дверь не закрывалась на задвижку, чтобы мама могла в любой момент войти. Я сделала щелочку и тут же почувствовала, как от окружившего меня пара начали виться волосы.

Сперва я ничего не увидела — казалось, я вошла в облако. Но потом, присмотревшись, по ту сторону прозрачной душевой перегородки я увидела сидящую на пластиковом табурете бабушку. Воду она выключила, но на голове у нее оставалась шапочка для душа, в которой она напоминала гриб из мультфильма — красный в белых пятнышках. У нее на коленях лежало полотенце. Здоровой рукой она посыпала тело тальком.

Я никогда не видела бабушку голой. Кстати, маму я тоже голой не видела. Поэтому вытаращила глаза — слишком отличались наши тела.

Во-первых, кожа на коленях, локтях, животе бабушки была морщинистой и как будто лишней. И снежно-белые ноги, словно она никогда не ходила по улице в шортах. Наверное, так оно и было.

Номер на ее предплечье был похож на штрих-код, который сканирует кассир в бакалее, когда мы покупаем продукты.

И конечно, шрам на месте левой груди, красный и воспаленный — словно сморщенная плоть покрывала голую стену.

Тут бабушка заметила меня. Правой рукой она открыла дверь, и я едва не задохнулась от запаха талька.

— Сейджель, подойди ближе, — велела она. — От тебя я не хочу ничего скрывать.

Я сделала шаг вперед, но остановилась, потому что шрамы у бабушки на теле были даже страшнее, чем Оскар.

— Ты заметила, что мы с тобой чем-то отличаемся, — сказала бабушка.

Я кивнула. В том возрасте я не нашла слов, чтобы объяснить, чего не увидела, но я понимала — что-то не так. Ткнула в шрам.

— Нет сиси, — заявила я.

Бабушка улыбнулась, и я тут же перестала замечать шрам, а узнала свою бабулю.

— Нет, — подтвердила она. — Но посмотри, сколько меня еще осталось.

Я жду в бабушкиной спальне, пока Дейзи стелет ей постель. Сиделка легко взбивает подушки, так, как любит бабушка, подтыкает одеяло, прежде чем уйти на ночь. Я присаживаюсь на край кровати, беру бабушку за руку. Рука прохладная и сухая. Не знаю, что сказать. Не знаю, что еще тут можно добавить.

Кожу у меня на лице покалывает, как будто наши шрамы могут узнать друг друга, даже несмотря на то, что шрамы, которые бабушка сегодня обнажила, глазу не заметны. Я хочу поблагодарить ее за рассказ. За то, что она выжила, потому что без нее и меня бы не было, некому было бы слушать. Но, как она заметила, словами некоторые чувства не описать, как ни старайся.

Свободной рукой бабушка хватается за край простыни и подтягивает ее к подбородку.

— Когда война закончилась, — говорит она, — приходилось к этому привыкать. К комфорту. Я слишком долго не могла спать на матрасе. Брала одеяло и спала на полу. — Она смотрит на меня, и на секунду я вижу перед собой девочку, которой она когда-то была. — Мне помог очнуться твой дедушка. «Минка, — сказал он, — я тебя люблю, но на земле спать не буду».

Я помнила, что дедушка говорил негромко и любил книги. На его пальцах всегда были пятна от чернил, которыми он в своем антикварном книжном магазине выписывал квитанции.

— Вы познакомились в Швеции, — говорю я. Именно так нам всем рассказывали.

Она кивает.

— Выздоровев после тифа, я уехала в Швецию. Бывшие узники могли свободно и бесплатно передвигаться по Европе. Я с другими женщинами отправилась в меблированные комнаты в Стокгольме и каждый день завтракала в ресторане просто потому, что могла себе это позволить. А он был в увольнительной. Сказал, что никогда в жизни не видел, чтобы девушка ела столько блинов. — На ее лице появились лучики улыбки. — Он каждый день приходил в этот ресторан и садился рядом, пока я не согласилась вместе поужинать.

— Ты сразила его наповал.

Бабушка смеется.

— Вряд ли. Я была кожа да кости. Ни груди, ни округлостей — ничего. Ежик волос длиной в три сантиметра — после того, как вывели вшей, о лучшей прическе я и не мечтала, — признается она. — На первом свидании я спросила, что он во мне разглядел. И он ответил: «Свое будущее».

Неожиданно я вспоминаю, как гуляла по городу с сестрой и бабушкой. Я как раз читала книгу и не желала бесцельно слоняться по улицам, но мама настояла, чтобы мы пошли втроем, вот мы и тащились черепашьим шагом рядом с бабушкой. «Зачем ходить по грязи, — сказала она тогда, — если можно прогуляться по такому прекрасному тротуару?» Я решила, что она слишком осторожна и боится машин, хотя по этой улице они никогда не ездили. Сейчас я осознаю: она не понимала, почему мы не ходим по тротуарам просто потому, что можем по ним ходить.

Когда у тебя забирают свободу, ты постигаешь, что это привилегия, а не право.

— Когда мы только приехали в Америку, твой дедушка предложил, чтобы я присоединилась к группе таких, как я, — тех, кто был в концлагере. Я потащила его с собой. Мы посетили три встречи. Все говорили о том, что с ними произошло, и о том, как они ненавидят немцев. Я не хотела этого. Я находилась в прекрасной новой стране. Мне хотелось говорить о кино, о своем красавце муже, о новых друзьях. Поэтому я ушла и продолжила жить дальше.

— После того, что немцы сделали с тобой, как ты могла их простить?

Произнеся эти слова, я подумала о Джозефе.

— А кто сказал, что я простила? — удивилась бабушка. — Я никогда не смогу простить начальника лагеря за то, что он убил мою лучшую подругу.

— Я тебя не виню.

— Нет, Сейдж. Я имею в виду «не смогу» — в буквальном смысле, потому что не мне его прощать. Такое могла сделать только Дара, а из-за него это стало невозможным. Следуя этой логике, я могла бы простить гауптшарфюрера. Он сломал мне челюсть, но спас жизнь. — Она качает головой. — Но не могу.

Бабуля так долго молчит, что мне кажется: она заснула.

— Когда я сидела в карцере, — тихо произносит бабушка, — я его ненавидела. Не за то, что он одурачил меня и заставил поверить себе. И даже не за то, что избил. А за то, что вынудил меня утратить жалость, которую я испытывала к врагам. Я больше не вспоминала герра Бауэра и герра Фассбиндера. Я поверила, что все немцы одинаковы, и возненавидела их. — Она смотрит на меня. — А это означало, что я в тот момент была ничем не лучше их самих.