Еще одна чашка кофе (СИ) - Лунина Алиса

Теоне очень хотелось прямо сейчас позвонить Белкину в больницу, чтобы рассказать о сегодняшних событиях, но звонить было поздно, Леша под больничным одеялом наверняка досматривал сто пятидесятый сон.

Тихая ночь висела над городом, за окном все белело от снега.

Надо бы поспать, отдохнуть. Теона выключила свет, положила голову на подушку. Она стала проваливаться в сонную дрему, но вскоре очнулась от резкого звука. Ветер так сильно ударил в оконную раму, что неплотно прикрытая форточка с шумом приоткрылась; ворвавшийся в комнату ветер подхватил лежащую на столе фотографию.

Теона вскочила, кинулась поднимать фотографию, и в который раз ее глаза задержались на лице Ольги. Удивительно красивое, выразительное лицо этой женщины, вероятно, всегда притягивало многочисленные взгляды — тут ангелы потрудились, изящной кистью кропотливо выписывали по белому фарфору кожи тончайшие черты женщины из разряда лихих красавиц, что рождаются и другим, и себе на погибель. Но лицо Ольги привлекало не только красотой, в нем была какая-то загадка, и грусть, словно эта женщина знала о том, что когда-нибудь печаль станет ее сестрой.

Теона бережно положила фотографию Ольги на стол и вдруг заметила, что в стоявшем рядом серебряном зеркале отразилась и промелькнула тень.

Нет, Теона не испугалась, не отвела глаз, а посмотрела в зеркало и — на один легчайший миг — встретилась с кем-то глазами, увидела чью-то улыбку. В ту же секунду старое зеркало вновь покрылось туманом — патиной времени, и Зазеркалье закрылось.

Что-то подсказало Теоне, что нужно подойти к окну. Выглянув в белую ночь, она увидела на набережной против моста женскую тень. Незнакомка обернулась — из-за снега лица не различить — помахала Теоне рукой и пропала в метели, теперь уже ушла навсегда

Теона зажгла лампу; в комнате было тихо, в воздухе чуть горчил знакомый запах гвоздики.

Она подошла к столику, на котором сидели ее куклы и улыбнулась: ну, конечно, их опять поменяли местами, и шляпку Нино кто-то поправил на другой манер (а так действительно выглядит лучше!); словно бы какая-то нежная рука коснулась этих кукол на прощание, в последний раз.

Теона погасила лампу и провалилась в глубокий сон.

Утром, когда Теона проснулась, первым, что она увидела, был все тот же снегопад за окнами, а первым, о чем она подумала, стало желание вписать в этот снежный, белый, как пустая страница, день, что-то важное. Прошлой ночью Мария сказала фразу, запавшую Теоне глубоко в душу. Мария сказала, что если человек умер, но на земле остаются люди, которые за него просят, значит, ничто не потеряно, и для него все еще можно исправить.

Наскоро собравшись, Теона вышла из дома.

Еще вчера город был другим — истомившимся в ожидании зимы, бесснежным и неприкаянным, и вот в одну ночь он переменился: словно некий волшебник, который любил красить так же, как любила это занятие девочка Теона, огромной кистью выкрасил серебром улицы, набережные, площади и маленькой, самой изящной и тоненькой кисточкой выбелил скульптуру ангела на крыше соседнего дома.

Выйдя из дома в это утро, Теона попала в зиму. Снегу всем горожанам было по пояс, а маленькой Теоне — по горлышко, того и гляди накроет с головой. А снегопад и не думал стихать, словно бы на Крайнем Севере что-то сломалось, и северяне решили открыть в Петербурге свой филиал. Колючий снег колол лицо, глаза, и Теона плотнее обернула шарф вокруг шеи.

Прошлое лето, Павловск с его зноем, цветами, казались теперь чем-то невероятным. То лето скрылось где-то в парках, махнуло зеленым хвостом.

А ведь, казалось, еще совсем недавно они с Лешей дурачились на смешной лавочке, летели на велосипедах по парковым дорожкам, запускали воздушный фонарик, не верили дуре-кукушке, провожали это счастливейшее (ну признайся себе, Тея!) лето.

От июля до первой зимней метели случилось столько событий и переживаний — хватит на целую жизнь. И как только Теона вспомнила о Леше, на ее раскрасневшемся от мороза лице загорелась улыбка. Она шла и всем улыбалась, а старые дома здоровались с ней: «Привет, девушка! Вот ты и стала своей».

По Фонтанке, вдоль канала Грибоедова, да свернуть на Крюков канал (петербургские реки и каналы переплетены так же, как судьбы) — она дошла до Коломны. Вот Семимостье, в небе сияют купола (как же прекрасно это золото на голубом!) Никольского собора, и ни души вокруг. Наверное, вот так же сто лет назад здесь падал снег, время так же опускалось белой крупкой в реку и застывало, чтобы потом, когда-нибудь в марте обернуться весенней водой и заструиться, ускориться, разгоняя весну.

Теона вошла в собор, поставила свечу за всех, кого унес с земли солнечный ветер, и попросила даровать прощение и покой той, кто в этом так нуждался.

В соборе стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивает пламя свечей, лампад, и свет этого пламени — Истинный Свет, Свет от Света, Свет Христов, чистейший Свет надежды, веры, любви, той самой, которая всегда больше, заполнял все пространство.

Прежде чем уйти из Коломны, она еще немного постояла на мосту, посмотрела на сиротливых, нахохлившихся уток и вздохнула: а до весны-то еще ох как долго!

Да, по какому-то небесному радио сегодня передали, что ожидается долгая — на целую вечность — зима и что этот белый от снега канал, как и Нева с Фонтанкой, скоро схватится льдом. И все, кто стал «своими» в этом городе, знали, что надо будет расталкивать льды, растапливать город своим теплом, чтобы дожить до весны.

Спустившись с моста, Теона подошла к дому Леши, взглянула на его окна и с мгновенно подступившей нежностью призналась то ли Белкину, то ли себе самой: «Лешка, как мне тебя не хватает!»

Наперегонки с метелью Теона побежала к Леше в больницу.

Проснувшись утром, Лина увидела, что Данилы нет, и почувствовала детский, животный ужас. Она набросила на себя рубашку Данилы, подскочила к окну и распахнула шторы. На миг ее ослепило белым светом, а потом она увидела, что у «Экипажа» стоит Мария, а рядом с ней играет в снегу радостная Бобби. И сразу от сердца отлегло — разве может быть что-то плохое, когда идет снег, твои друзья гуляют с собакой, в кофейне варят кофе и когда ты теперь так счастлива?

В тот же миг она увидела выходящего из «Экипажа» Данилу.

Лина загадала, что если сейчас Данила скажет, то — самое главное — у них все будет хорошо, окончательно, бесповоротно, и никто никогда отменить это не сможет.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Данила.

— Ты почему без шарфа? — тихо спросила Лина. — На улице такой снег, простынешь…

— Да я вышел всего на пять минут, вот кофе принес. Будем завтракать?

Лина смотрела на него — ждала…

— Давай после завтрака поедем оформлять документы на Лёньку? — предложил Данила.

Лина улыбнулась: что загадала — сбылось. Она подошла и уткнулась лицом в его старую куртку.

Данила не понял серьезности момента, потряс пакетом:

— Твои любимые рогалики еще горячие, а кофе остывает. Ты пей прямо сейчас!

Нет, Теона была неправа, предположив, что Леша в эту ночь досыпает свой сладкий сто пятидесятый сон; ему совсем не спалось. Он бродил по больничному коридору неприкаянным призраком — то застынет у одного окна, то прилипнет к другому.

—Ух ты, снежище какой! — бормотал Леша. — Ну дела!

На самом деле он, конечно, отчаянно тосковал в своем больничном заключении, и чувствовал себя здесь как заброшенный на необитаемый остров Робинзон Крузо. Только у Робинзона на острове были другие климатические условия, а Лешин остров оказался северным — вон как метет!

Его главной болью, что болела внутри куда больше, чем заживающее ранение, были теперь переживания о Теоне. Он все время думал, как она, чем сейчас занята, что там еще взбредет в ее бедовую голову; беспокоился, не забудет ли она его за это время или, того хуже, не соберется ли вернуться в эту свою Грузию. Мысль о том, что Теона действительно может напялить свой красный берет, сесть в самолет — и поминай как звали, приводила его в ужас. Потому что если она уедет, он навсегда, на всю жизнь, слышишь, Тея, останется на этом холодном, как собачий нос, Робинзоновом острове.