Женевьева Дорманн - Бал Додо
Однажды Лоик Карноэ отправился на бал Додо. Он подсел к столу, за которым из года в год на одном и том же месте сидела семья Карноэ, под парусиновым навесом, украшенным листьями остролиста и разноцветными шариками, прикрепленными к бамбуку. Запутавшись в пропахшем нафталином смокинге, со сдавленной воротничком шеей, закованный в новые тесные ботинки, он послушно подчинялся всем правилам, но поклялся себе, что это в первый и последний раз. Вместе со всеми он пел «Гимн Додо», стоя на одной ноге и поджав вторую, как настоящий додо.
Стоя на одной ноге,Разве можно не гордиться,Что нам повезло родитьсяНа родной земле додо.
Несмотря на сильную боль в ногах и стекающий по шее пот, он весь вечер крутил в танце девушек, до самого знаменитого полуночного танца, от которого у девушек так сильно бьется сердце: во время этого танца у них просят руки. Но Лоик ни у кого руки не просил. Ни у Люсиль д'Антрепон, которую в тот вечер выбрали самой красивой, ни у Лианы Гуро, о которой шептали, что у нее нет степенности в глазах, ни у Терезы Укелье, которая млела в его руках во время последних тактов вальса.
Эта Тереза была довольно миленькой, румяной и светловолосой, с беличьими глазками, маленьким носиком и скулами, усеянными веснушками — индюшачьим пуком, по старому креольскому выражению, оставшемуся от тех времен, когда красивые женщины со светлой кожей должны были тщательно закрываться от солнца, чтобы избежать этих эфелид, которые выглядели, будто индюшка пукнула им в лицо. Он вежливо поблагодарил ее за танец, но она осталась стоять на месте, хрупкая и растерянная, испытывая неловкость от того, что не сумела скрыть своего разочарования, и он понял, что он тому причиной. Лоику было двадцать пять лет, и жениться он не собирался, хотя и понимал, что сделать это когда-нибудь все равно придется. Он вовсе не отказывался от мысли создать семейный очаг, он просто откладывал этот шаг на неопределенный срок. Жениться, иметь детей было для него естественным этапом в жизни, неизбежным, как старость или смерть. Но пока ему было всего двадцать пять лет, и все это казалось ему слишком далеким. Ни на миг у него не возникло подозрения, что эта милая маленькая Тереза Укелье под своими индюшачьими пуками, краснеющей кожей и хрупким видом скрывает железную волю и терпеливое упорство паука, способного долго ждать, пока насекомое угодит в его паутину.
А пока Лоик де Карноэ ликовал, что не женат. В нескольких шагах от него мадам де Карноэ показывала Лоре свои растения, объясняя ей, что это натуральные горшки, вырезанные из корней папоротника. Растения и цветы на варанге были ее гордостью. Она сажала их, разводила, сама поливала и разговаривала с ними. Результат был превосходным. С днища древовидного папоротника поднимались изящные белые орхидеи и ярко-желтые венчики аламанды. Филодендроны с лохматыми неровными листьями вперемежку с пурпурными и зелеными драценами и белые агапанты с бледно-лиловыми колокольчиками на мощной лиане создавали как бы естественный занавес по всей длине варанга, дополненный вуалями, которые задергивали в жару, создавая изысканно затененную цветочную гостиную, откуда все хорошо просматривалось, а тебя самого видно не было.
И пока Лора выражала свое восхищение, а мадам де Карноэ, явно польщенная, срезала побеги, чтобы подарить их молодой женщине, Лоик решил, что настало время перейти от мечты к делу. Как истинный уроженец дю Белье, он по своей привычке пошел напролом. Он забыл, что у Лоры он руки еще не попросил. Ему, привыкшему принимать свои желания за абсолютную действительность, даже в голову не приходила мысль об отказе. Единственное, что его сейчас заботило, — это реакция его матери на будущую невестку, разведенную мать семейства. Но поскольку они, похоже, прекрасно понимали друг друга в вопросе о древовидном папоротнике и поскольку мадам Карноэ, казалось, пребывала в отличном настроении, увалень бросился как в воду:
— Мам, я хотел сказать вам… Лора разведена, и у нее дочка во Франции.
Наступила тишина. Мадам де Карноэ смотрела на сына, явно не понимая, куда он клонит. Лора застыла, кровь бросилась ей в лицо.
— Я люблю ее, — невозмутимо продолжил Лоик, — и мы собираемся пожениться.
— Но, — запротестовала Лора, — я не хочу замуж! Об этом не может быть и речи!
Прощайте, мечты, прощай, счастье, дом на горе и Лора, которая ждет его по вечерам. Вдруг все, что его окружало, показалось Лоику враждебным.
Солнце роняло в море огненные иглы, они слепили глаза, крики чаек-рыболовов под крышей сильно резали слух, воздух вдруг стал безумно горячим, как раскаленный котел, и стало невозможно дышать, а все эти красивые растения источали яд. У Лоика сжалось сердце, этой большой мышце стало тесно в груди, и он задыхался. Лоик чувствовал, что у него нервно задергались веки, как в детстве, перед тем как заплакать, когда ему в чем-то отказывали.
Опустив голову, Лора покусывала губы и, теребя пальцами листик, рвала его на кусочки. Мадам де Карноэ, подняв бровь, вымучила из себя улыбку, и в ее взгляде Лоик прочел: за эту нелепую ситуацию прощения ему не будет.
Глава 4
Отпуск Лоры подходил к концу. Еще неделя, и она исчезнет. Неделя, то есть считаные часы, обратный отсчет которых приводил Лоика в ярость. Ему оставались считаные часы, чтобы доказать ей, что нигде в мире она не найдет более внимательного, более нежного и любящего мужчину, чем он, Лоик. Считаные часы, чтобы уберечь ее от ошибки, которая сделает их обоих несчастными, если она откажется от того, что он бросил к ее ногам: свое сердце, всю свою кровь, свою душу, свою жизнь, свое имя и свои земли. Что еще он мог предложить ей?
За эти считаные часы он пытался устроить свою жизнь — их жизнь; он осаждал ее, не давая ей покоя, переходя от нежных уговоров к злой иронии, он без конца провоцировал ее, чтобы вызвать ответную реакцию. Но до чего же она труслива! Этой несчастной, маленькой, хрупкой женщине хватило одного неудачного брака, чтобы отпугнуть ее от замужества на всю жизнь. В мрачных тонах он рисовал ее одинокое будущее: она будет жалеть, что по своей вине потеряла его, Лоика, но будет поздно. Он затронул самую болезненную тему для любой женщины — красоту, которая с годами увянет. Он тащил ее к зеркалу в комнате и, удерживая ее голову, стоял сзади и в ярком утреннем свете тыкал в едва заметное пятнышко над скулами и в крошечную морщинку возле рта, которая вскоре будет уже видна. «Тебе двадцать шесть лет, — говорил он ей, — скоро тебе будет тридцать, недолго до сорока, а там и пятьдесят. Это милое личико станет безобразным. Любовь моя, скоро ты станешь старухой. Кому ты будешь нужна, кроме меня?»
