Юлиу Эдлис - Антракт: Романы и повести
— Для этого не надо ничего читать! — Майя будто даже обиделась за Диора. — Его из тысячи моделей сразу узнаешь. Конечно, Диор. — И тут же отмахнулась: — A-а… глупости! Диор, не Диор… Зато у нас сегодня цыпленок табака будет. Я только не знаю, осталось ли ткемали? Погляди в холодильнике.
Цыпленок, придавленный большой кастрюлей с водой, шипел на огне. Майя накрывала на стол — розовая крупная редиска, темная зелень киндзы, алые щеки помидоров.
— Нет ли чего-нибудь выпить? — спросила Майя, — Я хочу выпить. Неужели ничего нет?
Он достал из холодильника початую бутылку «Эрети», разлил вино в стаканы.
— По-моему, ты намерена произнести тост, — подвинул он к ней стакан.
— Да, — сразу согласилась она. — И скажу. И знаешь, за что? За нее. (Юрий понял, о ком она: о манекенщице из журнала.) И за ее платье. И за то, чтобы… — Но остановилась, тряхнула головой с какой-то отчаянной, мстительной решимостью: — За то, чтобы она хоть разок постояла в очереди за паршивой импортной курицей и потом добиралась до дому в переполненном метро в часы «пик». И чтоб там ей изорвали в клочья ее диоровское платье и еще обматерили вдогонку!
— За что ты ее так?.. — удивился он. — Разве она виновата, что…
— А я — виновата?! — вдруг оттолкнула она от себя тарелку, вилка со стуком упала на пол. — Я виновата? В чем? Нет, ты скажи, в чем я виновата?!
— Ни в чем, — как можно мягче сказал он, — но это уж и вовсе глупо, Майка… Ведь если бы тебе предложили поменяться с этой парижской шлюшкой местами…
— Ты прямо как на политзанятиях! Да и не о платье я говорю! Совсем не о платье!.. Ах, все не о том, не о том… — В глазах ее опять стояли бессильные слезы, — Велика радость — какое-то платье… Но я — женщина! Женщина, и мне нужно что-то такое, я и сама не могу сказать что, но такое, чтобы я не забывала, что я женщина, и ты не забывал… — Она закрыла лицо ладонями. — Господи, какую пошлятину я несу, но это — так, так… Нет, ты не знаешь — где тебе! — как это гадко, как унизительно бегать по всей Москве за какими-нибудь жалкими босоножками или лифчиком, звонить спекулянтам, умолять их, лебезить, говорить им «вы», а они тебе «ты», и еще радоваться, если они перепродадут тебе какое-нибудь старье ношеное-переношеное, и никакими химчистками не вытравить из него чужого запаха… Или то, что я за сапоги плачу месячную свою зарплату, а за пальто — все мои деньги за три месяца вперед… Или что экономлю на мелочах и скрываю от тебя, обманываю, говорю — отдала десятку, а отдала тридцать: говорю — тридцать, а отдаю сотню… Ты знаешь, как это противно?!
— Я понимаю… — начал было он, но она опять не дала ему договорить:
— Не понимаешь, нет! Для этого надо быть женщиной!.. — Потом опустила глаза в тарелку, вздохнула глубоко, словно от чего-то на век отказываясь. — С этим ничего не поделаешь, я знаю, ничего не изменить… — Подняла на него глаза и сказала вдруг так, будто решалась на неслыханную смелость, от которой у нее самой перехватывает дух: — Я хочу такое платье! Я ужасно хочу это платье, слышишь?! Можешь смеяться, презирать меня, но я хочу! — и так же неожиданно рассмеялась, напряжение спало, будто его и не было секунду назад. Она умела вот так, безо всяких, казалось бы, усилий отходить, на все махнуть рукой. — Вот за это и выпьем!
— За что — за это? — он поднял стакан с вином, глядя на нее и не понимая.
— За то, чтобы оно у меня было, это чертово платье! — чокнулась она с ним. — И оно у меня будет! — Переполошилась, кинулась к плите: — Цыпленок! Он же давно сгорел!..
Но наутро, проснувшись, Бенедиктов увидел, что она лежит рядом и внимательно изучает все ту же фотографию со своим парижским двойником в платье от Диора.
Бенедиктов вскоре напрочь забыл это все, Майя тоже ни разу ни о чем не вспоминала, а месяца через три, в декабре, он поехал с Сидоркиным и Синицыным в Париж, — речь шла о предполагаемой совместной постановке, но из этой затеи, как и следовало ожидать, ничего не получилось, французы требовали для себя полной свободы рук. В последний день, накануне возвращения домой, в номер Бенедиктова позвонил снизу, из вестибюля гостиницы, Корреспондент парижского отделения американской телевизионной компании NBC, представился Жоржем Демари и попросил его ответить на несколько вопросов о советском кинематографе. Он застал Бенедиктова одного случайно — Сидоркин с Синицыным поехали с прощальным визитом к несостоявшимся французским партнерам. Демарн неоднократно бывал в Москве, вполне сносно говорил по-русски, на интервью ушло едва ли больше получаса. Бенедиктов располагал своим временем до самого ужина и решил напоследок прогуляться по Парижу, Демари вызвался его проводить.
Был канун рождества, на Елисейских полях, на бульварах развешивали рождественские лампионы, шары, звезды, гирлянды, в Люксембургском саду устанавливали огромную, пахнущую свежей хвоей елку: вокруг нее толпились в радостном предвкушении праздника и каникул аккуратные дети в сопровождении еще более аккуратных и тоже радостно-возбужденных бабушек с предпраздничными (покупками.
Они шли не торопясь под аркадами Лувра, где в густой тени каменных сводов прячутся мелкие магазинчики, Жорж с чисто американской непосредственностью перешел с Бенедиктовым на «ты», не без знания предмета толковал о кино, о музыке, о Париже, о том о сем. Опускался пепельный, прозрачный зимний вечер, зажглись огни в витринах. Перед одной из них Бенедиктов остановился как вкопанный — за зеркальным стеклом, в самом центре витрины, словно бы само собой парило в воздухе то самое зеленое платье из модного журнала.
— Надо же!.. — не удержался он.
— Ты о чем? — не понял его Демари.
Бенедиктов не знал, как ему объяснить.
— У меня, знаешь ли, жена ужасно красивая… То ли совпадение, то ли случай… Но ей очень хотелось, чтобы я привез ей именно такое платье, ей вообще идет все зеленое…
— Скоро рождество, — кивнул Демари на витрину, — купи.
Бенедиктов только усмехнулся, пожал плечами, двинулся дальше.
Демари все понял, предложил как нечто само собой разумеющееся:
— Я в марте должен быть у вас в Москве, ты мне отдашь.
— Но ведь это платье от Диора, наверняка очень дорогое.
— Какое там от Диора! Диор в таких лавчонках не торгует. И стоит-то оно… — Он вернулся к витрине, чтобы разглядеть цену. — И стоит оно каких-нибудь пятьсот франков, это чуть больше ста ваших рублей. Еще и поторговаться можно, не стесняйся.
Так Бенедиктов купил это платье и уже назавтра, приехав к вечеру из Шереметьева, отдал Майе картонную коробку, перетянутую шелковой лентой:
— На. И сразу надень. Я хочу поглядеть.
— Что это?.. Что-нибудь очень красивое?
— Пойди надень, я подожду.
Заинтригованная Майя ушла в спальню, а он, даже не присев, стал с жадным любопытством проглядывать накопившиеся за эти полторы недели московские газеты.
— Юра… — услышал он ее голос из-за спины.
Он обернулся — она стояла перед ним в проеме двери, и в глазах ее, будто вобравших идущее от платья весеннее лесное свечение, были торжество, и благодарность, и боязнь, что Юра этого ее торжества не поймет. Она успела надеть и другие туфли на высоченном каблуке, и прическу как-то изменить, взбить ее, что ли, он не сразу и понял.
— Майка! — только и мог он развести руками. — Это просто неправдоподобно! Этого не может быть!..
— Потому что не может быть никогда, я знаю… — Но тут же нетерпеливо потребовала: — Как оно мне?.. Только правду!
— Та дешевка с фотографии тебе в подметки не годится! То есть… то есть я просто не знаю, до чего ты красивая! До чего ты…
Она подошла к нему, тесно обняла, потянулась к его губам.
— Обними, не бойся, оно не мнется, можешь меня сколько угодно тискать… Я лучше нее, да?..
— Да она замухрышка, уродина рядом с тобой!
— Правда?.. — смеялась она счастливым смехом. — Нет, правда?.. — И неожиданно решила: — Знаешь что, я его не стану снимать. Мы прямо сейчас поедем куда-нибудь поужинать, надо же мне его обновить!
— Я тебе его к Новому году купил, через пять дней Новый год, наберись терпения!
— Не хочу! Мы прямо сейчас отметим и твой приезд, и это платье обмоем, и все, все, все! Прямо сейчас! Ты не понимаешь, что для меня это платье… Именно — это! И то, что ты мне его привез… Ты и представить себе не. можешь! Не спорь, пойдем, еще только половина девятого, успеем!
Но никуда попасть в Москве в этот час уже невозможно, и они конечно же оказались в итоге все в том же переполненном, шумном, угарном от пережаренного на кухне шашлыка Доме кино, и под липкими, беззастенчиво-искательными взглядами подвыпивших завсегдатаев Майя чувствовала себя белой вороной в своем платье с открытыми плечами и спиной. Уже через четверть часа от радостного, победного ее возбуждения не осталось и следа, недопив, недоев, она взмолилась:
