Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья
— Скажите, как сочтете нужным, — безразлично ответил Врангель, демонстративно отворачиваясь. И добавил, со значением, чтобы показать, что вполне раскусил его и сделает выводы: — Но с вами, Монкевиц, мы еще встретимся. Мне необходимо распорядиться кое о чем. И о вас, конечно...
Сейчас, в Париже, главнокомандующий впервые ощутил свое одиночество почти физически. Борьба всегда оставалась главной силой, ведущей его по жизни. Это был родная и естественная стихия. Чем более трудное препятствие возникало на его пути, тем радостней и нетерпеливей он шел к нему. Военный человек с головы до ног, он имел вкус к управлению людьми, к подчинению их своей воле. Считал всегда, что умеет тонко разбираться в друзьях и врагах — в каждом отдельно и в массе. Почему теперь ему кажется, что он остался один, все потеряно и надо складывать оружие?.. Почему?.. И вдруг простая мысль ожгла его сознание, дала ответ на асе мучающие его вопросы. История предложила ему ту же шахматную партию, которую несколько лет назад он разыгрывал против Деникина, тесня его и захватывая одну позицию за другой. Теперь на месте Антона Ивановича оказался Петр Николаевич, по всем статьям проигрывающий Кутепову. Обе партии протекали поразительно сходно. Фигуры расставлены, сделаны ходы, не предвещающие ни малейшей угрозы, — наоборот, характеризующие противника как игрока весьма слабого и недальновидного... Двигаются фигуры. Ни одного промаха. И вдруг — поворот событий — летят с доски пешки и офицеры, гибнут кони, сдаются крепости. Вот и королева погибла... Сопротивление бесполезно, надо сдаваться. Но ведь игра велась не по правилам! За противника выступали неведомые могущественные силы. ...Теперь? А тогда, когда противником был Деникин?.. Тогда все воспринималось как должное, как дань его, врангелевскому, уму, прозорливости, воле. Ерунда! Колесо истории крутится по иным законам. И нет силы остановить его, даже задержать. Надо уходить. Деникин был умным и дальновидным человеком. Им можно восхищаться. Станет ли восхищаться им генерал Кутепов, когда ветер истории разметает его фигуры и погонит его прочь со всех должностей?..
И на следующий день Кутепов не появился и даже не телефонировал. Тихо исчез и Николай Августович Монкевиц. Вечером Врангель с семьей выехал в Брюссель...
Из переписки Белопольских
«Высокочтимый князь Вадим Николаевич! Любимый дед!
Хочу снова и снова повторять тебе: ты — самый дорогой мне человек на свете, ближе у меня никого нету. Отец, которым интересуются монархические газеты, вволю научаствовавшись в собраниях, диспутах и тайных совещаниях, если судить по тем же газетам, благополучно отбыл в ряд европейских столиц «с целью объединения сторонников великого князя Николая Николаевича». Я сильно сомневаюсь, что он завербует хоть несколько новых энтузиастов, готовых до боли в глотке орать на всех перекрестках: да здравствует новый король! Однако господинчик Белопольский опять при деле, опять устроился. Мне его жалко — это первое. Второе — я, слава Всевышнему и друзьям моим, устроилась, по эмигрантским меркам, совсем неплохо. Сыта, спокойна, над головой крыша отличная! — и никаких забот. Есть, оказывается, место чудесам и в нашей тусклой и жалкой жизни. Однако, все по порядку…
Я нанята компаньонкой к богатой и сумасбродной американке. Нанята по рекомендации княгини Мещерской, Веры Кирилловны (говорит, что знает тебя «по Петербургу», но за надежность ее памяти я не дам и су), — дамы величественной, в прошлом красивой. Я вижу ее довольно редко. Для того и нанята — бегать повсюду за молодой Доротеей Пенджет, ибо Мещерской это не под силу. Она следит за «домом» и, если удается, учит американку, в какой руке держать нож, в какой — вилку. Для княгини Веры подобные занятия — бальзам на раны, нанесенные революцией и войной. Она потеряла двух сыновей. Третий пропал то ли в Турции, то ли укатил в Южную Америку, муж умер на корабле, при эвакуации из Севастополя. Она осталась одна и переживет всех нас....
Однако я отвлеклась от американки. Хочу, чтоб и о ней ты имел представление. Доротея уродлива, но экстравагантна и хорошо одевается с моей помощью (и я — с ее помощью). Она добрая, сумасбродная девица с самой крайней степенью эгоизма, который развился у нее благодаря миллионам папаши, фантастически быстро разбогатевшего не то на курицах, не то на апельсинах, купленных на юге и сбываемых в других странах. Моя работа (быть поводырем по Парижу) состоит как бы из трех этапов. Первый, по настоянию Веры Кирилловны, — вращение в высшем обществе. Обед у графини, ужин у короля автомобилей Р*, прием министра R*, у колониального героя — генерала S*. Фраки, декольте и меха для дам, безмолвные слуги в униформе и белых лайковых перчатках. Тихая музыка, льющаяся с потолка, богатый стол. Ты ведь все это хорошо знаешь. Моей Доротее это мгновенно надоело. К тому же у какой-то очередной маркизы она много выпила, вела себя непристойно и все кидалась на шею знаменитому летчику, совершившему перелет откуда-то и куда-то. Летчик оказался молод, смазлив, но женат. Случился скандал, и я с трудом увела свою «подругу». Наутро, отоспавшись, Доротея заявила, что в подобные дома больше не пойдет, что пляс Пигаль и ярмарочный бульвар Клиши ей интересней.
Началось знакомство с районами увеселений, которому моя способная ученица предалась со страстью. Я потратила много сил и красноречия, чтобы оторвать ее от забав уже в третьеразрядных притонах, где нас могли и очень просто прирезать... К счастью, рядом находился Париж Лувра и Версаля, Людовиков и Наполеона, музеев и Эйфелевой башни. Ты станешь смеяться, дед. Но великого города ей хватило на... три дня. Моя мисс Пенджет зевала возле Тициана и Рафаэля, оставалась безразличной к Венере Милосской, заявила, что устала и что «Рембрандтов ей достаточно». Поднявшись на верхушку Эйфелевой башни, поинтересовалась, сколько может стоить это сооружение, возможно ли купить его и, разобрав, переправить через океан в город Орлеан. Откуда только берутся в САСШ такие человеки?
Пенджет требовала все новых впечатлений, и я, поразмыслив, решила ввести ее в тесные круги русской эмиграции с помощью верных моих друзей Анохина и Грибовского, о которых уже писала
Начали, естественно, с дорогих ресторанов. Тут собирается бывшая состоятельная Россия, где можно не только похлебать щей, поесть блинов, пельменей или пожарских котлет и шашлыков, выпить рюмку семеновской или шустовского коньяка, но и встретиться с артистами императорских театров, цыганскими хорами, балалаечниками и гармонистами. Вас обслужат со всем холуйством бывшие кирасиры и гусары, швейцары из капитанов и полковников. Всевозможные кабаки: «Эрмитаж», «Пчелка», «Крымский домик», «.Кавказ» и «Доминик», «Прага» и «Старые кунаки» — всех и не запомнишь! — средоточие российской эмиграции. Картина эта ужасна, если ходить подряд день за днем и видеть все там происходящее. O, ces charmantes Russes![56] Какая черная, беспросветная жизнь! Сидели бы лучше дома. Никому мы здесь не нужны. А вот Доротея моя открыла для себя Россию. И Россия ей, представь, понравилась — широта, разгул, «открытые души». Все это, говорит, точно как у них! И безумно довольна своим открытием. Вытащить ее из русского кабака в сто раз труднее, чем из прекрасного французского ресторана... И платит за все. Хорошо, нас сопровождает то Анохин, то Грибовский. Они оберегают нас. И я довольна: могу по-человечески накормить своих друзей. Чтобы отвлечь Доротею от ресторанов и притонов, мы с Анохиным решили отвезти ее в концерт или на поэтический вечер. Первый опыт удался: на вечере Надежды Васильевны Плевицкой она плакала от номера к номеру все сильнее (скажу тебе, и весь зал был как наэлектризованный — то ли на колени падут, то ли стрельба откроется). Вышла в сарафане и в высоком кокошнике русская скуластая женщина, обыкновенная, ординарная, одна рука на груди, другая подпирает щеку, черные волосы, расчесанные на прямой пробор. А как запела — чисто, полнозвучно — и забыли все про партии, раздоры, борьбу за существование: перед каждым встала его Россия — родной дом, город, деревенька. покосившаяся церквушка, поля, леса, степи и горы, родные могилы, оставшиеся за кордоном навсегда... (совсем закапала письмо слезами — прости, дед, больше не буду). Доротея тоже почему-то расчувствовалась, хоть была совсем трезвая.
Согласилась она и на поэтический вечер. Но тут вышел скандал и пошлость. На улицах, в метро, магазинах скучаешь без русской речи. Там ее оказалось предостаточно — и опять плохо. Началось тихо, стихи читали. Грустные, кабацкие, кладбищенские. Недаром парижане утверждают: негру самое главное — дансинг, французу — хороший ужин с красивой женщиной, русскому — кладбище. Воистину так. Два поэта заспорили, чьи стихи лучше. И тут началось. Зала мгновенно разделилась на два лагеря — непримиримых, люто ненавидящих друг друга. «Езжайте к себе на Волгу, большевики!», «Мало вас били, бурбоны!», «Ничему не научились, ничего не поняли!», «Христопродавцы! Жиды! Царя пролузгали!» И тут такая клоака открылась, что и писать тошно. Господи! Откуда сбежались эти люди? Кончилось общей дракой.
