Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Мальчишка Камилл и девчонка Мишь всегда прятали у меня букеты, один в конце учебного года, другой на святого Франтишека. Я держал их в тазу с водой до нужного часа, словно рождественского карпа. Ясное дело, букет они преподносили пану профессору в начале его урока, чтоб он в честь своих именин никого не спрашивал, — это я о пане Крчме говорю, чтоб недоразумения не было…
В зале воцарилась веселая тишина; Руженка устроилась поудобнее в ожидании, и под столькими парами глаз пан Понделе от волнения заговорил более изысканным слогом.
— Однажды, кажется, это было уже в восьмом классе, урок пана Крчмы близится к концу, а букет все мокнет в тазу, и ни Камилла, ни Миши нет как нет! Неужто забыли? Тут я решаю дать звонок минутой позже да с букетом в руке направляюсь к восьмому «Б». Каково же мое удивление, когда Камилл с шипением гонит меня из класса! «Да разве вы, шут вас возьми, не помните, что нынче вовсе не день святого Франтишека?! И если вы так все перепутали, будьте добры, отнесите букет куда надо, на квартиру пани Гроудовой, которая лежит дома больная». Это значит, букетик-то был для больной бывшей нашей ученицы. Да, всегда у нас был рыцарь каких мало!
— Эмма Гроудова, в девичестве Трейбалова, — это та чернявая красотка, классом старше нас, мы еще на переменках пялили на нее глаза, как на святую деву? — удостоверился у Камилла сосед Руженки.
— Положим, не очень-то как на святую, — возразил Пирк. — На нее даже первоклашки глазели с греховными помыслами!
— Не перебивай пана Понделе! — покраснев, крикнула Руженка.
— Звоню к Гроудам, открывает мне пожилой мужчина. Дома ли его дочка, спрашиваю. Глаза выпучил. Кто, мол, это моей супруге посылает?! Заметил конвертик с записочкой и с не очень-то приветливым видом плешь свою огладил…
— Какой это Гроуда — не был ли он редактором в журнале «Младе ревю»? — раздался голос с конца стола.
Во время рассказа пана Понделе Камилл все больше приходил в замешательство. Робко глянул он на своих визави, как бы преодолевая что-то в себе.
— Вот вам и причина, почему меня никогда не печатали в «Младе ревю». Да, не очень-то везет мне с протекцией, — добавил он с горькой усмешкой.
Пан Понделе опустился на место, его скромную «историйку» наградили аплодисментами, не шевельнулась только одна пара рук — Гонзы Гейница. Он глянул через весь стол на Камилла, слегка побледнел, втянул в плечи тонкую шею. Протекция… Как бы убегая от этого слова, Гей-ниц склонился к бокалу, но лишь слегка пригубил.
Крчма невольно наблюдал за Камиллом. Не так давно с героической самоиронией тот сознался, что ему с самого начала страшно хотелось увидеть свое имя напечатанным под стихотворением или рассказом. «Не очень-то везет мне с протекцией»… А везло ли тебе, приятель, в других делах?..
Не слишком удачный брак — скорее брак по необходимости, разорение родителей, низкооплачиваемая работа, прерванная учеба, прежние неудачи с опытами в литературе— действительно ли это следствие дискриминации по политическим мотивам, как думает он, или тут причина в другом? Вряд ли кто по чистой случайности становится, так сказать, жертвой коварства судьбы… Поменьше бы ему авторского самомнения, тогда б наверняка и жить стало легче.
— Иметь талант — еще не благословение, — наклонившись к соседу, Крчма головой показал туда, где, рядом с Марианом и Мишью, сидел Камилл, храня на лице неосознанное выражение обиды, смешанной с высокомерием,
— Но он достойно несет свое несчастье — и несет его с удовольствием!
А Камилл и правда выглядит интересно: грубая простота солдатской формы выгодно подчеркивает его несколько поблекшую одухотворенность. Это заметил не один Понделе, а, кажется, и все «девочки», судя по тому нарочитому оживлению, с каким они то и дело к нему обращаются. Все — кроме Миши, разумеется. Мишь, по-моему, сейчас как раз вызволяет Мариана из какой-то неловкости.
Дело в том, что кто-то из «мальчиков» подошел к Маниаку с «Медицинской газетой» в руке.
— Черкни мне здесь пару слов, пускай у меня будет автограф знаменитого одноклассника!
Вот как, а Мариан и не заикнулся мне, что опубликовали его статью!
Мариан хотел отделаться шуткой, отрицая свое значение, но товарищ не отставал. Мариан в замешательстве посмотрел па него:
— Извини, приятель, мне очень стыдно, но… Тот все не понимал.
— Да Кмоничек это! — шепнула мужу Мишь.
— По имени Йозеф, — добавил обиженный проситель автографа; отходя к своему месту, он оглянулся на Мариана с каким-то разочарованным удивлением.
И тут, кажется, впервые увидел Крчма, как лоб Мариана чуть покраснел. Со мной такого не могло бы случиться, подумал Крчма, а Мариан… И всего-то через десять лет! А ведь учеников у меня — тысячи…
— Ну что, друзья, потанцуем? — обратилась ко всем Мишь, желая замять эту маленькую неприятность, которую, к счастью, заметили лишь два-три человека.
Времена меняются: если пять лет назад Пирк вытащил из футляра свою облупленную гитару, то теперь кто-то поставил на столик для посуды новинку, за которую молодежь готова была продать свое первородство: магнитофон.
«Девочки» покружились с обоими почетными гостями, только на сей раз Крчму первой пригласила Руженка. Не удивительно, что на первый танец Мишь предпочла собственного мужа, мелькнуло в голове Крчмы, но он тотчас мысленно оборвал себя: что дает тебе право хоть на каплю задетого самолюбия?!
Гейниц встал — наверное, хочет уклониться от танцев. Поразительно: наши банкеты приобретают уже характер какого-то обязательного ритуала, вот ушли мы на пять лет вперед, а сценарий все тот же… Только актеры немного изменились, и внешне, и внутренне; например, бурное веселье Руженки во время танца становится чуть ли не болезненным, а по Миши видно — хоть она так же сердечна, как всегда, — что все ее существо поглощено Марианом.
А Гейниц, обходя стол, опять так же, как и пять лет назад, погромыхивает карманной шахматной доской с фигурками. Но кто же захочет сейчас заняться столь отрешенной от жизни игрой? Вот он подошел к Мариану. Быть может, неожиданно остроумное предложение — взять реванш за ту, пятилетней давности, партию — несколько сбило с толку задумчивого Мариана, или его душа куда сложнее, чем я полагал, и не заслуживает однозначного суждения; как бы там ни было, Мариан встал и проследовал за Гейницем к дальнему концу стола.
И великодушие Мариана не изменило ему за эти пять лет: полчаса спустя Гейниц с победным видом вернулся на свое место. Его тонкие просвечивающие уши немножко оттопыривались, на бледном лице сияло счастье от сознания, что он хоть в чем-то выше своих однокашников с дипломами и всеми предпосылками для успешной карьеры.
С магнитофонной ленты зазвучал вальс; нет, этот танец уже не для послевоенной молодежи. Некоторые кавалеры вернулись к своим рюмкам, один Камилл молча и упрямо кружится в вальсе — более уверенно, чем его партнерша Руженка. И был в этом какой-то героизм, вернее, самоистязание — словно он сам подливает последнюю каплю горечи в свою и без того уже полную чашу.
Похоже; что каждое пятилетие выдвигает на первый план моих забот кого-то одного из усыновленных мною; в прошлый раз то была Ивонна, теперь, пожалуй, следует назвать моим Камилла. Причем с богатой перспективой… И снова, впервые после долгого времени, Крчма ощутил нечто вроде горделивого удовлетворения: Камилл вернется в университет и тогда, будем надеяться, получит новые шансы повернуть свою жизнь к лучшему, даже в своих собственных глазах, — и все это подготовил я!
Но это единственное, что я мог ему дать как отец. Большего я дать не сумел. Не удалось мне, например, убедить его, что душевный разлад — вовсе не источник вдохновения, а сплин — не талант… Ах, этот мой вечный меланхолик Герольд… Но что я, человек, в сущности, бесталанный, знаю о таких вещах? Быть может, мучительная неуверенность и есть неизбежный побочный продукт истинного таланта…
Если доживу — кто-то из моей Сердечной семерки станет моим к следующей встрече через пять лет?
III. Расставания
В первом же цветочном магазине на пути с вокзала Камилл купил букет роз. Строго говоря, это Павла должна бы встречать его, вернувшегося с военной службы; но вряд ли она до этого додумается (тем более что Камилла отпустили днем раньше срока и Павла вправе ждать его только завтра). И потом — не любит Камилл быть «как все»; отчего бы и не постудить против обычая, не выказать Павле признательность за терпение, с каким она перенесла два года разлуки, да еще с Якоубеком на руках?
Камилл поставил чемоданчик на остановке. Коренной пражанин, а провел последние месяцы в лесной глуши — и вот изволь чуть ли не заново привыкать к толпе на тротуарах, к автомобилям, нетерпеливо толпящимся перед светофорами, к тяжелому воздуху, насыщенному выхлопными газами, к задымленным вокзалам и еще бог весть к каким запахам и смрадам…
