Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Мальчишка Герольд хочет этим сказать, что Дитрих бежал из республики, — ответил Крчма полным предложением. — Хорошо еще, таких дураков мало…
Перед ним всплыл образ долговязого парня с усиками; у Дитриха была какая-то болезнь глаз, и он часто носил темные очки.
— От кого бы я скорей ожидал такого, так это от мальчишки Герольда, — заметил пан Понделе. — Такая известная кондитерская фирма, прямо золотое дно, — и на тебе!..
Крчма пошевелил рыжими усами.
— Нет, нет, Камилл так со мной не поступил бы… — Осекся: почему со мной? Пожалуй, я кажусь своему соседу весьма самонадеянным субъектом — говорю о Камилле будто о родном сыне… — А теперь представьте, кум, ведь я Дитриха встретил за несколько дней до этого, и парень без зазрения совести советовался со мной, дескать, что я скажу, если он навострит лыжи?!
— Скажу так: ваши бывшие ученики чертовски вам доверяют.
— Ля это называю чертовской наглостью.
— Что же вы ему ответили?
— Ответил — пускай немедленно выбросит эту дурь из головы. Потому что идиотские мысли — вроде незваных и очень неприятных гостей. В их появлении нашей вины нет, но по тому, как мы их примем, они или сразу поймут, что к чему, или уж начнут посещать нас все чаще и чаще. О чем сегодня раздумываешь, то завтра и сделаешь. И станешь несчастным человеком.
— Он, поди, через свои черные очки видел тут вокруг себя одно зло.
— Зло подстерегает человека прежде всего в его собственных поступках: вокруг него оно бывает редко.
— Это вы хорошо сказали; недаром мальчишки прозвали вас Проповедником.
— А толкуют, будто к старости люди становятся робкими, вы же чем старше, тем смелее, пан Понделе!
На самом деле Крчме было очень хорошо рядом со стариком: за эти десятилетия они узнали друг друга насквозь. Знакомство их тянется еще с действительной службы в армии, когда капрал Понделе по какой-то причине взялся опекать новобранца Крчму, не подозревая, что в свое время встретится с ним в одной и той же школе. И вообще тихую привязанность простых честных людей Крчма всегда предпочитал благосклонности начальства (которой его все равно никогда не удостаивали).
Вдобавок он понял теперь, что пан Понделе каким-то способом снял с него странную тревогу, которая охватила его сегодня вечером, когда он надевал свой темный костюм; было при этом у него такое чувство, как если бы он собирался чуть ли не на суд. Откуда она взялась, эта робость— от преувеличенного чувства ответственности?
Причина этого, скорее всего, мое странное отцовство. Отец по крови не чувствует на себе такой ответственности — он воспринимает ребенка как часть самого себя; это ведь его собственная плоть и кровь, не испытываешь же чувства ответственности, скажем, перед своей рукой — на нее распространяется только инстинкт самосохранения. А для приемного отца каждый поступок ребенка приобретает невероятную значимость; разве нет у меня горького опыта, когда погиб Гинек — и якобы по моей вине?
Странное дело: когда я шел на первую нашу вечеринку, испытывал нечто подобное — но ведь за эти пять лет столько изменилось!
Пан Понделе, вглядываясь в лица сидящих за столом, сильно вытянул шею и даже слегка приоткрыл рот. Мишь, сидевшая через угол от него, заметила его ищущий взгляд.
— Боюсь, Ивонна не подоспеет и к черному кофе, — сказала она.
Понделе в удивлении откинулся на спинку стула, взглядом спрашивая у Крчмы объяснения.
— Вы же хотели спросить, пан Понделе, куда это опять запропастилась «девчонка Ивонна»! — объяснила сама Мишь.
Понделе, растерянно кивнув в подтверждение, предпочел, однако, отодвинуться от Миши.
— Далековато от нас Ивонна, — продолжала та. — Тысяч девять километров… В Сан-Диего она, в Калифорнии— если не в самом Голливуде.
— То-то я подумал, тут что-то не в порядке, коли ей так долго не требуется от меня никаких услуг! — пробормотал школьный служитель. — Голливуд! Вот как схожу в кино на ее фильм — всем стану говорить: эта артистка, что так славно сыграла главную роль, хаживала, бывало, ко мне за стаканом молока на полтину, в белых носочках да сандаликах! — Он нагнулся к Крчме. — У нее и. тогда уже глаза были такие бедовые — я всегда подозревал, что девчонка добром не кончит…
В общем смехе (которым автоматически награждались все бонмо Понделе независимо от их качества) Крчма расслышал как бы предводительствующий хохот Руженки.
— А теперь поднимите руки, кто уже женат или замужем! — внезапно скомандовал он, шевеля бровями.
Четыре пятых присутствующих подняли руку; одна рука, с золотым браслетом поверх рукава блузки, нерешительно опустилась. Но глаза у Крчмы были, как у рыси:
— Кто это там сзади такой непоследовательный?
— Славка не уверена — разведенным тоже поднимать? — пояснил Пирк.
— Прямо попущение божье после этой войны: на прошлой вечеринке она еще и замужем не была! — высказался Понделе.
— А у кого есть дети? — крикнул опять Крчма. — Ну, поднимайте же руки!
Рук поднялось довольно много; но Крчме показалось что-то не так, он снова пересчитал, после чего грохнул своим басом:
— Это что такое?! На двоих больше, чем женатых! Только спусти с вас глаза — и вся ваша нравственность тю-тю!
Он перевел взгляд на Руженку. У нее не рука поднялась, а кровь бросилась к горлу — Руженка смеется шуткам соседей, но что-то больно громко… Через год ей тридцать — правда, по нынешним временам шансы у нее еще есть, хотя несколько истеричное поведение как бы заранее определяет ее участь — остаться старой девой… Уже и теперь временами у нее и реакция-то какая-то кисловатая: когда Мишь предложила написать письмо той, кто дальше всех из отсутствующих, все одобрительно зашумели, только Ру-женка высказала сомнение: мы ведь и адреса-то толком не знаем… При этом она тайком поглядывала через стол на Камилла, а тот никак ей на это не отвечал.
— А что, если б Камилл прочитал нам кусочек из своего нового произведения?..
Сидевшие поближе неуверенно поддержали Руженку, Камилл явно смутился, стал невнятно отнекиваться, и Крчма мысленно покачал головой: неужели Руженка не знает, как обстоит дело с его «творческими успехами»? Или за те два года, что Камилл пробыл в армии, она уже забыла? А может, просто слишком быстро выпила свой бокал, что всегда снижало ее способность рассуждать?
— Оставь его в покое, видишь, у него и портфеля с собой нет, — выступила в защиту Камилла Мишь.
— Какого портфеля?
— Того, в котором он носил свои стихи! — ответил кто-то с легким оттенком злорадства.
Эх, милая Мишь, опять тебе — как бывало часто — не удалась попытка кому-то помочь, подумал Крчма. Взор его так и тянулся к ее смуглому лицу, к неизменному прямому пробору в волосах; она сидела рядом с Марианом, не отрывая от него преданных глаз.
— Как по-вашему, будут счастливы эти двое? — Крчма повернулся к Понделе, незаметно кивнув на молодоженов.
— Как сказать, — служитель допил свой бокал, чья-то рука тотчас снова наполнила его. — Насколько я знаю Мариана, семейное счастье ему вроде и ни к чему, а что до Миши — так ее счастье ни к чему вам…
— Наблюдательны вы, кум, только здорово все упрощаете…
Грубоватость и проницательность этого деревенского горожанина без следа смыли непостижимую взволнованность Крчмы и вернули ему трезвость суждений.
Кум Понделе несправедлив ко мне: я ведь желаю Миши всяческого счастья, ради него готов отдать даже ту малую радость, какую мне доставляет ее присутствие. Потому что, кроме этого, я не дал ей ничего… Или — дал хотя бы уверенность в том, что кто-то желает ей добра? Как знать…
Я хотел, чтобы взрослую свою жизнь она построила, опираясь на свою способность к игре, сделала бы игру серьезным делом — она же, следуя именно своей способности к игре, избрала серьезную науку, медицину, то есть Мариана, — а этот фундамент, — учитывая обстоятельства, весьма ненадежен… Но выглядит Мишь вполне довольной, стало быть, хорошо, что она не послушалась моих советов. Видно, миновало для нее время игры в куклы, и теперь ей нужна самая трудная игрушка в мире-живой ребенок… что вполне понятно с биологической точки зрения.
Крчма машинально отодвинул букет Понделе, чтобы лучше видеть молодую пани Наварову. Но школьный служитель желал, чтобы букет стоял прямо перед ним — пускай все видят, кому воздали честь, тем более что это были первые в его жизни цветы, поднесенные ему лично.
— Этот букет напомнил мне кое-что, — заговорил Понделе, чтобы замаскировать свой жест. — Не знаю только, решусь ли рассказать — десять лет прошло, а тут сидят все доктора да ученые…
— Решитесь, пан Понделе! — закричали ему. — Мы уж и так заждались вашей «историйки»!
Как и пять лет назад, служитель сперва подумал, потом обрядно поднялся с места.
