Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)
— Это… м-м-м… подходяще, — изрек наконец хан, — Но… мы видели и другие изображения, сделанные кистью мавляны Бехзада…
Шейбани-хан имел в виду изображение Хусейна Байкары — то, где гератец представал подобным льву. На другом полотне Бехзада Хусейн Байкара отправлялся в поход, и казалось, что и облака, и небо, и даже горы устремились вслед за ним. Необычное говорило о необычайности изображаемого! А тут! Бехзад, столь возвеличив отпрыска Тимурова корня, сделал его, Шейбани, каким-то… каким-то обычным человеком.
Хан не находил слов для выражения сложных чувств, вдруг вскипевших в душе и требовавших выхода.
— Дайте мне кисть! — обратился он к художнику, и все почувствовали, что хан чем-то недоволен.
Бехзад передал специальный ящичек, где из чашечек с разными красками торчали кисти. Шейбани резко выхватил кисть из чашки с темно-бурой краской. В бытность свою в бухарском медресе он учился и рисованию, умел держать кисть в руке.
Хан всмотрелся в свое изображение, — что в нем исправить? А, вот — борода и усы очень уж жидковаты, они его мельчат, они-то и делают его дюжинным человеком!
— Надо бороду изобразить получше! — сказал Шейбани-хан. И взялся за дело.
Но краски на кисти оказалось слишком много, и борода стала выглядеть скорее куском войлока. С языка Бехзада невольно сорвался болезненный вскрик, будто зуб у него вырвали. Но Мухаммад Салих, сжав художнику запястье, вымолвил тотчас:
— О! Прикосновение кисти великого хана придало еще больше красоты изображению! — И добавил, повернувшись к Бехзаду: — Мавляна, событие сие исключительно важно: сделанного вами коснулся сам великий халиф, Искандер-второй, и смотрите, как все засияло! Молва об этом будет греметь теперь в веках!
«Ничего не дошло! И все испортил… насильник», — подумал Бехзад, но после пышной тирады поэта в голову его пришла иная мысль: «В самом деле… молва не забудет хана, люди со смехом будут пересказывать друг другу, как хан приклеил к ушам своим войлок… Хватит, хватит играть с огнем! Добро, что лишь Мухаммад Салих понял символику цветов».
Бехзад поклонился хану и сказал со скрытым сарказмом:
— Радость моя вознеслась к небесам оттого, что к сделанному художником, вашим рабом, прикоснулась рука не художника, а халифа, замещающего ныне пророка нашего.
— Хвала вам! — милостиво изрек теперь хан.
«Так тебе и надо!» — решил Бехзад, еще раз взглянув на «войлок под ушами».
6Судьбы людей, бывает, повторяются почти полностью — касается это частной жизни или государства.
Правда, Хадича-бегим всеми силами старалась не повторять печальную судьбу Зухры-бегим, матери бывшего самаркандского правителя Султана Али-мирзы. Хадича-бегим знала, сколь коварен и жесток в отношении к женщинам Шейбани-хан. И потому она так крепко заперлась в цитадели Ихтияраддин. Но силы были неравны. На семнадцатый день осады крепость пала.
Когда нукеры Убайдуллы Султана, взламывая двери, добрались до внутренних покоев, неожиданно явилась оттуда сама Хадича-бегим, пышно разодетая, в высокой остроугольной шапке, с огромной жемчужиной на верхушке. Потные нукеры опустили сабли, замерли оцепенело перед царственно-статной женщиной. Хадича медленно приблизилась к ним, нукеры отстранились, давая ей дорогу, и она высказала пожелание увидеть военачальника.
Нукеры вывели ее во двор, где на коне восседал Убайдулла Султан. Окруженная рабынями Хадича слегка поклонилась ему и начала неторопливо:
— Могучий, волей судьбы мы у вас в плену, и я прошу препроводить меня к повелителю Шейбани-хану!
Убайдулла многозначительно переглянулся с Мансуром-бахши, улыбнулся насмешливо:
— Повелитель наш, хан, поручил передать предназначенные для вас слова.
— Слушаю вас, могучий султан!
Среди беков Убайдуллы Султана находился ишан[155] в белой чалме. По знаку Убайдуллы Султана Мансур-бахши и ишан слезли с коней. Мансур-бахши в чалме со златотканым воротником и красных сапогах выглядел бравым женихом. Человек семь-восемь джигитов, изображая дружков жениха, окружили его.
И тогда Убайдулла Султан торжественно обратился к Хадиче-бегим:
— По велению великого имама мы выдаем вас замуж за Мансурбека!
— А бегим как будто знала, нарядилась! — громко засмеялись приближенные.
Хадича-бегим с ужасом взглянула на темное рябое лицо Мансура-бахши, толстую нескладную его фигуру.
— Я… я сама хочу поговорить с повелителем…
— Э, у хана нет для этого времени, уважаемая…
— Но ведь я тоже из царской семьи! Меня вы не смеете оскорблять!
— Наказывать тех, кто происходит из семей развратных шиитов и рафизитов, — дело благое, богоугодное!
— О султан, и у вас, наверное, есть мать. Отнеситесь с уважением хотя бы к моим материнским годам…
— Моя мать не совершала таких гнусных преступлений, как вы. Да и какая мать, став бабушкой, могла бы убить внука? А кровожадная Хадича-бегим пролила кровь Мумина-мирзы!
Хадича-бегим утратила горделивую осанку, поникла, руки ее в бессилии повисли, как плети.
И тогда Убайдулла Султан приказал нукерам:
— Ведите ее в ичкари. Пусть теперь ее заставит прозреть Мансур-бахши.
…Как только прочли свадебную молитву, Мансур-бахши выслал из гарема рабынь и остался наедине с Хадичой.
Долго потом, до глубокой ночи, слышны были ее пронзительные крики и вопли, — казалось, бегим подвергали нестерпимым мукам.
В полночь, подталкивая впереди себя Хадичу-бегим, вышел из гарема Мансур-бахши. Женщина едва стояла на ногах. Они направились в глубину освещенного луной двора крепости.
— Золотой цветок, — шептал на ходу Хадиче-бегим Мансур-бахши. — На нем золотой соловей есть. В клюве бриллиант. Если не найдешь их, то будет тебе еще хуже, чем было сейчас. Ищи! Быстро! Быстро!
Хадича-бегим помышляла сейчас только о спасении жизни. Поэтому, не раздумывая, повела она Мансура-бахши к подземному кладу, спрятанному в укромном месте крепости. Туда вела потайная дверца, скрытая в стене, — стена эта огораживала водоем, предназначенный для хранения питьевой воды.
В подземелье бахши зажег факел, осветивший несколько поставленных в ряд сундуков. Обессилевшая Хадича-бегим с трудом стала открывать их своими ключами. Два сундука были заполнены доверху серебряными монетами, один — золотыми. В третьем хранились серебряные рукоятки сабель и кинжалов. В остальных — драгоценные женские украшения. Глаза Мансура-бахши загорелись, руки алчно перебирали богатства сундуков. Потом он успокоился, задумался на миг.
— А где золотой цветок? Где роза с изумрудными листьями? — спросил грозно.
Переворошили все вверх дном, но цветка не нашли.
— Горе мне, горе! — завыла страдальчески Хадича-бегим. — Украли цветок. Последнюю надежду унесли. Пропала я теперь! Ах! Пропала!
— Молчи! Привыкла своими ахами и вздохами обманывать Хусейна Байкару. А меня не обманешь. Найди цветок! Ну, куда спрятала?
— В этом сундуке был…
— Врешь! Спрятала его, видно, еще куда-то. Показывай сейчас же!
Мансур-бахши грубо схватил Хадичу-бегим и потащил ее вон из подземелья к берегу водоема.
— А ну, показывай! Меня ты не сможешь обмануть!
— Я не обманываю вас, господин. Меня обманули! Ах, видно, наступил для меня час расплаты. На что только я не шла ради Музаффара-мирзы! И сын бежал, обманул меня. На все эти муки обрек меня собственный сын! Родной сын!
— Но золотой цветок не дала ты и сыну! Ты его спрятала! Сам повелитель сказал мне: «Есть соловей с бриллиантом в клюве». И я дал слово, что найду цветок с золотым соловьем и преподнесу в дар хану. Сейчас же найди его!
— Но ведь если украли, то как же найду?
— Не найдешь? Не хочешь! Так вот тебе!
Мансур-бахши толкнул Хадичу-бегим, и она упала прямо в водоем с ледяной водой. Злобно смотрел, как захлебывается, как тонет она. Потом протянул руку схватил за волосы и вытащил из воды. С трудом поволок ее в сторону гарема.
Три дня продолжались пытки, но золотой цветок так и не нашелся. На четвертую ночь Хадича-бегим скончалась в спальне Мансура-бахши.
Не научился на опыте предшественников-завоевателей и могущественный, умный, хитрый, Шейбани-хан.
На берегу Мургаба он попал в окружение грозного тридцатитысячного войска иранского шаха Исмаила.
В холодный и пасмурный зимний день он повел на шаха Исмаила своих нукеров в полной уверенности, что вот-вот одержит еще одну победу. Час назад, всего лишь час назад он, Шейбани, превосходил своего врага и в численности, и в боеспособности войск. Ведь по сведениям — точным, как всегда было у Шейбани-хана, — шах Исмаил держал около Мерва двенадцать тысяч, и эти двенадцать тысяч в течение месяца дрогли от холода и сырости позднеосенней, а лучше сказать, уже зимней поры. А Шейбани-хан заперся в крепости Мерв с пятнадцатью тысячами сытых, обогретых, хорошо вооруженных нукеров и ждал своего часа, когда ударит он на изнуренную, ослабевшую армию Исмаила.
