Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)
— Великий халиф! Это презренные Тимуровы отпрыски ввергли Герат в пучину безнравственности. Вы же… о, вы повергли их в бою, а низвергаете их дух — благочестием и чистотой своей, кои обязательно станут светлым факелом, освещающим для гератцев истинный путь жизни.
— Ловок ты в словах! Но почему не скажешь, что нравственность гератцев испортили еще и поэты! Разве не было среди вас таких, что воспевали Тимурово племя в постыдных стихах и получали за это в награду золото блюдами?
— Были, повелитель всеведущий, были… Вот мавляну Бинойи такие поэты и изгнали из Герата!
Шейбани-хан взглянул на Бинойи:
— Так ли это?
— Так, повелитель! — Бинойи поклонился сдержанно, как показалось хану.
— А раз так, — возвысил он голос, — пусть мавляна Бинойи нацепит на пояс меч справедливости и праведного мщения! Из наших победоносных нукеров возьмите-ка в свое распоряжение, мавляна, одну сотню. Да свершится мусодара[151]! Возьмем имущество поэтов, что хвалили зазнавшихся, взбесившихся от золота Тимуровых потомков! Отнять у них все золото и сдать в казну!
Может, после этого они прозреют, легче им будет вернуться на путь нравственного очищения!
Мавляна Бинойи растерялся. Иные поэты Герата некогда причинили ему обиды и, что там говорить, не были ему любы, но он вовсе не желал в сопровождении нукеров обыскивать их дома. Этакое — не для него, не по его совести. Но как же сказать о своем нежелании хану?
Мулла Бинойи был хоть и робок, но не бесхарактерен.
— О великий хан, благодарю вас за столь большое доверие!.. Только, только боюсь…
— Чего?
— …Не справлюсь, повелитель, я ведь в жизни ни разу не держал в руке саблю. И мне уже за пятьдесят…
Этот ваш высочайший приказ во сто крат лучше, я думаю, чем ваш покорный слуга, сможет выполнить боевой и горячий господин Мухаммад Салих! Я же готов, насколько хватит сил, помочь ему!
Но Мухаммад Салих тоже не горел желанием быть втянутым в неблагодарное дело, и хитроумия ему было тоже не занимать:
— Мавляна, я бы с радостью перенял из ваших рук столь важное и справедливое поручение повелителя нашего, да вот беда — не знаю я поэтов Герата столь близко, как вы! Шейбани-хан пресек окриком эти «поэтические» препирательства, сверкнул глазами:
— Эй, мавляна Бинойи, подумайте о своем поведении! Шесть лет кто вас кормит и поит? Мы подарили вам коня — сели! Подарили чапан — надели. Дали вам дом и деньги — не отказались. А когда дошло до богоугодного дела — отказываетесь?!
Хан ярился. Мавляна Бинойи почувствовал: скажи он поперек еще хоть слово — и Шейбани немедленно позовет палача, прикажет казнить неблагодарного.
«Богоугодное» поручение следовало принять с поклоном…
И вскоре гератцы стали рассказывать друг другу, что известный поэт Бинойи вместе с вооруженными нукерами ходит по домам поэтов, что нукеры переворачивают там все вверх дном в поисках золота, а найдя, подчистую грабят эти дома, обогащая казну Шейбани, ну и, понятно, себя не забывая.
Правая рука Шейбани-хана, его шестидесятипятилетний визирь мулла Абдурахим, нашел иное средство «отторжения» золота у гератской ученой братии. Среди добычи, попавшей в руки победителей в окрестностях Герата, были и отары овец. Мулла Абдурахим приказал пригнать на базар за кипчакскими воротами Герата по шестьдесят овец из каждой отары. Затем послал в город небольшой отряд нукеров, которые собрали там примерно десяток поэтов и ученых и заставили из прибыть на этот же базар, среди прочих: Хондамира, историка, прославившего время правления тимуридов, мавляну Фазлиддина, известного своей близостью к Бабуру, поэта Султана Мухаммада, что сложил стихи в честь Хусейна Байкары. На резвом аргамаке[152] въехал на базар и сам мулла Абдурахим. Один из его приближенных обратился к Хондамиру и прочим так:
— Великий визирь, мулла Низамиддин Абдурахим желает продать этих своих овец только вам!
Хондамир переглянулся со спутниками («Эх, если б только этим дело кончилось!»), затем поклонился визирю и от имени всех собранных ответил:
— Купим, купим со всей душой. Назовите цену.
Приближенный сказал торжественно:
— Эти овцы освящены дыханием великого визиря, не раз приближавшегося к ним, значит, это — священные овцы. Вы же — люди, развращенные службой у тимуровского отродья, живете жизнью оскверненной, непотребной. Надо надеяться: питаясь мясом этих овец, вы очиститесь! Поэтому каждая из овец стоит шестьсот динаров!
За шестьсот динаров можно было купить не одну, а десять овец. Но не купить их за цену, назначенную великим визирем, значит подвергнуться жестокому наказанию.
Мулла Фазлиддин, пребывая в стесненных денежных обстоятельствах, попытался воззвать к совести насильников:
— Милостивые, мы ведь совсем недавно выплатили и всеобщий налог, и обложение на нужды победителей…
Поэт Султан Мухаммад иронически улыбнулся:
— Э, мавляна, сказано же вам, что это — редкостные овцы, они обласканы взглядами святых очей великого визиря! А что свято, стоит в десять раз дороже!
Мулла Абдурахим уловил тонкую иронию в этих словах, разъярился и приказал нукерам:
— Каждому дайте по десятку овец!.. Спесивцы! Заелись! Вознеслись в гордыне и богатстве… Надо спустить их с неба на землю… И пусть сами гонят овец домой, чтоб никто не помогал им! А вы — следуйте за ними до дома и взыщите с них деньги. Не выполнят — каждому мусодара, а самих — в зиндан[153]!
Полторы тысячи нукеров Убайдуллы Султана уже в течение десяти дней торчали вокруг крепости Ихтияраддин. Но взять эту цитадель — до верха ее стен не достигали стрелы, не то что лестницы — не удавалось. Пробовали стрелять по железным воротам из пушек, — но и из этого ничего не вышло. Тогда принялись делать подкопы…
Ну, а по всему Герату разлилось благодетельное затишье (все, что можно было разграбить, разграбили быстро и умело).
Шейбани-хан, переехав из Кахдистана в Боги Джаханоро, призвал к себе всех знаменитых городских поэтов, художников и ученых. Мухаммад Салих, ведавший у него делами искусств, несколько раз вызывал к хану Бехзада. Мулла Абдурахим не любил рисования — занятия, присущего, по его мнению, нечестивым рафизитам и прочим шиитам. Шейбани же знал, сколь прославили Хусейна Байкару его живописные изображения, сделанные Бехзадом. Теперь он хотел использовать талант художника для прославления своей особы.
По просьбе художника хана посадили на парчовую курпачу яркого алого цвета, спиной хан прислонился к бархатной черной подушке. Опоясали изображаемого тоненьким золотым ремешком и положили перед ним маленькую тетрадь в золотой обложке, перо и чернильницу. А рядом — грозную ханскую плетку.
Бехзад за тридцать лет творчества повидал немало властителей и знал, что в обращении с ними приемлемы одни только похвальные слова. Поэтому он сказал:
— Ваш покорный слуга мог бы изобразить вас, повелитель, на боевом аргамаке с обнаженной саблей. Но то, что вы великий полководец, известно всем. Теперь мир должен увидеть вас изображенным именно великим халифом, который, много лет проведя в медресе, превзошел в учености всех имамов нашего времени. Вот причина, почему ваш покорный слуга хочет живописать вас со священной книгой и золотым калямом[154]!
— Согласен, — ответил на это хан.
Когда Бехзад кончил работу, Шейбани-хан собрал приближенных оценить ее. Мулла Абдурахим взглянул на изображение, перевел глаза на хана, удивился безмерно:
— Ну, точно как вы сами, повелитель!
Да, было видно, что Шейбани-хан многое повидал в жизни и умудрен опытом. Несведущий человек подумал бы, что изображенный человек полон чувства собственного достоинства и что художник питает к нему уважение. Но у Мухаммада Салиха был острый и изощренный глаз знатока. Он обратил внимание на то, что курпача, на которой восседал хан, была подчеркнуто кровавого цвета, и казалось, хан сидит поверх ямы, доверху налитой кровью. А конец тонкого золотого ремня стекал струйкой, похожей на желтую змею с темно-бурой головой, — извиваясь, змея ползла вверх из-под скрещенных ног хана, готовая укусить. Большая же черная подушка казалась воплощением черных сил.
Да, краски были подобраны с великим мастерством. Они говорили о многом, а Мухаммад Салих понял их тайный символический язык. Понял и испугался. А что, если о смысле этих цветовых символов, этих красных, черных и желто-бурых намеков догадается хан? Не уцелеть тогда ни Бехзаду, ни ему, Мухаммаду Салиху, посреднику!
Мухаммад Салих поспешно заговорил:
— Пророк Мухаммад любил зеленый цвет. Художник, проявив проницательность, почувствовал, что наш великий халиф тоже любит зеленый цвет. Поглядите, одеяние великого хана зеленого цвета. Такого же цвета и стена, к которой прислонился наш халиф.
