Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая)
Проницательность на этот раз обманула Огульнияз-эдже. Виды Апнатувак на Дурды были несколько иного характера, здесь говорило не вожделение, а ревность. Зазвав однажды Дурды в свою кибитку и поставив перед ним чайник чаю, Аннатувак сказала:
— Я много сделала для тебя добра, Дурды-джан. Я отношусь к тебе лучше, чем к родным сыновьям, и хочу порадовать тебя большой радостью. Знаешь, какой? Я выберу тебе самую красивую невесту и устрою твою свадьбу!.. Ну, чего ты краснеешь! Слава богу, ты уже совсем взрослый, пора обращать внимание на девушек… Так вот, свадьбу твою я за свой счёт сделаю. Но до этого нам надо избавиться от семиглавого дракона, который хочет сожрать и тебя, и меня. Он живёт рядом с нами, — и Аннатувак назвала имя младшей жены арчина.
Дурды удивился и подумал, что хозяйка шутит, но та, придвинувшись к нему вплотную и крепко взяв его за локоть, говорила зловещим шёпотом:
— Хочешь отблагодарить меня за всё моё добро? Хочешь помочь мне? Её смерть — и для тебя польза. Я единственной хозяйкой останусь… усыновлю тебя… невесту найду… в нашем ряду жить будешь… Поможешь, да? Мы с ней моментально разделаемся. Она сегодня же распрощается со своей подлой душой… Ну, говори же, сделаешь, что я тебя попрошу?
У Дурды не было причин жалеть капризную и раздражительную младшую хозяйку, от которой ему доставались только насмешки да тычки, однако не так-то просто убить человека.
— Как я должен помочь вам, эдже? — спросил он, собираясь с мыслями.
— Всё объясню тебе, всё! — жарко зашептала Аннатувак в самое ухо Дурды. — Сейчас у неё в кибитке обедает Сары. Ты пойди, загляни в кибитку. Если они там, стой потихоньку около. А я побегу и скажу ар-чину — он как раз ружьё чистит, — что они целуются. Когда арчин из дома выскочит, ты беги ему от кибитки навстречу, чтобы он видел, и то же самое говори. Арчин человек горячий, он сразу уложит их обоих… вот и всё, что от тебя требуется.
Коварный план, видимо, был выношен и продуман в деталях. Как знать, может, Дурды по молодости лет, легко подчинился бы Аннатувак, но предать Сары, безвинно погубить доброго друга он не мог.
— Что же ты молчишь? — шипела хозяйка. — Ты не бойся… для тебя всё это хорошо будет… Или ты не мужчина? До сих пор себя ребёнком считаешь? Учти, что люди придерживаются другого мнения… Ты онемел, что ли? Вот я сейчас так сделаю, что ты навек онемеешь! Сейчас закричу, что ты меня изнасиловать хотел!.. Ты что вместо этой потаскухи погибнуть хочешь? Отвечай!
Да, теперь хозяйка совсем не походила на ту ласковую, приветливую женщину, к которой Дурды привык за два года. Глаза её метали молнии, лицо стало жестоким и некрасивым, губы кривились и дрожали, она страшно скрипела зубами.
— Данте мне подумать… — пролепетал испуганный Дурды.
— Нечего думать! Вставай, если тебе жизнь дорога… Около кибитки послышались шаги. Аннатувак инстинктивно отодвинулась. Вошла её золовка и попросила фунт зелёного чая. Дурды захотелось обнять её от радости. Он облегчённо вздохнул, быстро встал и пошёл к выходу.
— Аннатувак-эдже, вы можете меня погубить, когда захотите, но я не могу погубить безвинного человека, так и знайте!
— Что он болтает? — удивилась золовка.
— Глупости какие-то болтает, дурак, — с сердцем ответила Аннатувак.
Вечером Дурды обо всём рассказал Сары. Тот невесело засмеялся.
— Вот, братишка, какие дела бывают. Ни за что, ни про что можно голову сложить… Придётся нам искать хозяина с одной женой, только у какого же бая одна жена — у всех по две, по три и больше…
— Ай, Сары-ага, как же это так! — не мог успокоиться Дурды. — Сейчас, говорит закричу… А долго ли ей завизжать? Кто меня послушает? Да и времени слушать не будет, закричала она — и нет меня в живых.
— Недаром, Дурды-джан, говорят, что от кривого дерева и тень кривая Я давно мог бы предостеречь тебя, да сам поддался, подумал: может, и в самом деле хозяйка лучше, чем её люди знают. Оказывается, не лучше, народ обмануть трудно, у него глаз меткий.
Некоторое время Дурды старался не попадаться на глаза хозяйке, подходил к ней только в том случае, если она была не одна. Но Аннатувак всё же перехватила его, когда он шёл пускать воду на поле, и пригрозила: «В тот раз ты легко вырвался, но не думай, что это тебе даром с рук сойдёт. Или — она, или — ты! Третьего выхода нет, запомни, неблагодарный поганец!»
С испорченным настроением Дурды подошёл к арыку, пустил воду на низкие участки, потом, не проверив перемычки, пустил на самый высокий участок. Перемычка не выдержала напора.
Бросившись к месту прорыва, Дурды увидел, что одному ему не справиться с ревущим потоком, и закричал:
— Хай, Моммук! Беги сюда! Перемычку размыло!
Подбежавший Моммук огляделся по сторонам, увидел копну заготовленного, но ещё не свезённого, ко двору янтака, сердито приказал:
— Лезь в воду, негодяй!
Дурды понял и безропотно полез. Он крепко упёрся расставленными руками и ногами в берега арыка, а Моммук начал кидать в поток охапки колючки. Бурная вода прижимала колючие ветки к телу Дурды, но он терпел, стиснув зубы, и ожесточённо впивался пальцами в землю.
Чем больше янтак задерживал воду, тем сильнее становился напор потока. Дурды казалось, что его тело горит огнём от впившихся колючек, однако, он боялся пошевелиться: неосторожное движение — поток свалит с ног.
— Стой крепче, негодяй! — крикнул Моммук и ударил Дурды по спине лопатой. Дурды качнулся от удара и упал, смятый обрадованно взревевшим потоком. По воде, медленно уменьшаясь в размерах, поплыла запруда из янтака.
С шумом выбравшись из воды, Дурды кинулся к соседнему арыку — там лежала большая куча стеблей, камыша.
Кое-как воду перекрыли и направили куда надо, Измазанный в земле, запыхавшийся Моммук злобно набросился на Дурды.
— Ишак поганый! Помесь шакала с черепахой! Когда научишься перемычки делать? Носом тебя тыкать надо в твою работу, дармоед!
Не ограничившись бранью, Моммук схватил Дурды, намериваясь немедленно выполнить угрозу. Дурды не поддался. Барахтаясь, они свалились в арык. Сначала сверху оказался Моммук и окунул голову Дурды в воду, чтобы сделать ему «сорок»[103]. Дурды вывернулся и окунул Моммука, отпустив его только тогда, когда тот стал пускать пузыри.
— Ну, как, досчитал до сорока?
Моммук, вытаращив глаза, ловил воздух широко раскрытым ртом.
— Лезь ещё считай! Я тебя хочу богатым сделать. Отсчитай себе сорок сороков овец!
И снова Моммук оказался под водой.
Прибежал его младший брат, с разбега прыгнул на спину Дурды. Тот вскочил, двинул младшего кулаком по носу, выбрался из арыка. Братья бросились па батрака вдвоём. Неискушённый в драках, Дурды пустился на хитрость. Он побежал, остановился, ударил ближайшего преследователя, побежал снова, не давая возможности напасть на себя сразу двум.
Моммук кинулся к лопате, но Дурды опередил его. Он ударил лопату о землю, сломал её и стал дубасить братьев рукоятью. Получив несколько полновесных ударов, Моммук взвыл и закричал брату:
— Беги за ружьём!
Тогда Дурды бросил ручку лопаты и торопливо зашагал по направлению к своему дому. Увидев бегущих с ружьём братьев, он тоже побежал. Издали донёсся крик Аннатувак:
— Головы поотрываю, если кровью грудь его не обагрите.
За спиной Дурды раскатисто грохнул выстрел. Он пригнулся, помчался, петляя, как заяц, к ближайшей кибитке и увидел тётушку Огулышяз. Она кричала внукам:
— А ну, возьмите ружья да встречайте гостей!
Один из наиболее проворных внуков старухи выскочил из кибитки первым, побежал навстречу преследователям Дурды, ловя глазом прыгающую мушку, Моммук и его брат поспешно повернули назад.
Дашь кирпич — получишь камень
Ветер времени быстро заметает след путника, и там, где вчера была тропа, сегодня раскинулась бесконечная и монотонная рябь песков. Уходящих — забывают. Но, по странной прихоти судьбы, Мурада-ага не забыли. Живой, ом не интересовал почти никого, когда он умер, о нём заговорили. Одни вспоминали тяжёлую, безрадостную жизнь чабана, сравнивали её со своей, кляли недоброе время, жалели вдову и сына покойного. Другие злорадствовали, предрекали всем, восставшим против власти баев, бесславный конец пастуха Мурада.
Дурды было тоскливо слушать и те, и эти разговоры. В конце концов безрезультатное сочувствие, ахи и охи начали раздражать. Не потому, что он как-то по-особенному сильно любил отца, по ведь очень неприятно, когда трогают пальцами подсыхающую рану, пусть даже это пальцы доброжелателя. С другой стороны, досаждали злыми насмешками родственники и прихлебатели арчина Мереда. Они не упускали ни одной возможности позлословить по адресу Дурды, жалили, как москиты, как оводы. Один укус, два укуса — это ещё терпимо, но даже большой верблюд, равнодушный ко всем превратностям жизни, ревёт, бесится и бросается бежать очертя голову, когда его одолевает туча безжалостных кровососов.
