Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая)
А Дурды терпел. Иногда им овладевал такой гнев, что дрожала каждая жилка в теле, иногда стыд заставлял прятать от людей глаза, но он не решался ответить насмешникам, боясь оказаться в ещё более смешном положении. Их было много, а он — один, и даже сочувствующие ему посмеиваются над остротами мередовских родичей, точно не понимают, как сильно они ранят душу Дурды. Но однажды случалось по-другому.
Как обычно, собрался на пригорке у села вечерний кружок мужчин. Был здесь и Дурды. Не вступая в общий разговор, он сидел поодаль и жевал сухой стебелёк травы. Говорили о наследниках, о родственных связях и обязанностях. Вниманием собравшихся завладел один из родственников арчина.
— Родственники, наследники, — всё это хорошо, — говорил он. — Каждый человек хочет иметь сына и ждёт от него пользы. Но, пожалуй, лучше совсем не иметь сына, чем такого, как бывают некоторые. Разве это сын, который сидит, развесив уши, в то время как кровь его убитого отца требует туркменчилика? Такой молодчик ходит с выпяченной, как у петуха грудью, и, кто его не знает, подумает: вот, мол достойный йигит идёт. А мы знаем, что у него поджилки трясутся от страха, потому что он живёт по принципу: лучше живая тля, чем мёртвый сокол.
Слушатели невесело засмеялись. Дурды съёжился, ссутулил плечи, словно стараясь стать меньше и незаметнее, хотя никто не повернулся в его сторону.
— Бедные наши женщины! — лицемерно вздохнул говорящий. Не умеют они разбираться в мужчинах, потому и страдают. Они видят: в тельпеке идёт — думают: молодец идёт. А у этого молодца каждый завиток на папахе стоном стонет, криком кричит: «Спасите меня! Снимите меня! Я трусу достался!» Горе женщине, если ей такой слюнтяй в мужья попадётся, придётся бедной каждую ночь к соседу за заваркой чая бегать… Конечно, какой из пего муж, если он за отца своего отомстить не решается, ждёт, пока это другие за него…
Гневный голос Клычли оборвал затеплившийся было смех слушателей.
— Замолчи, остряк! Тебе кажется, что ты умно говоришь? Ишаку тоже кажется, что он соловьём поёт! Любуешься своими словами, словно гулящая девка копейками, а они у тебя на ржавый серп похожи — кривые и ядовитые: где порежут, там нарыв от грязи вскакивает… Женщины горюют не потому, что плохо в мужчинах разбираются. Они очень разбираются, издали число волосков в твоей бороде подсчитать могут. Беда их в том, что мужьями не трусы, а грязные подлецы оказываются. Если бы наши женщины, как русские, могли выходить замуж за кого они хотят, многие наши двоеженцы и троеженцы остались бы у потухшего оджака, в этом я твёрдо убеждён!
Кучка байских прихвостней зашевелилась потревоженным муравьиным гнездом, раздались выкрики:
— Зазнался, босяк!
— Русских вспомнил… Туркменское для него плохое!
— Он с городскими водится… Сергей водяной ему друг!
— Забываем обычаи предков…
— Мурад-чабан тоже забыл да плохо кончил!
Один из дайхан примирительно заметил:
— Не надо спорить. Зачем колоть друг друга колючими словами…
— Затем, что задевают того, кто ответить не мажет! — Клычли стукнул кулаком по колену. — Я знаю, о ком говорили, и вы всё знаете. Этот парень сирота, значит догони его и бей, а не догонишь — палку вслед бросай — так, что ли? Но этот парень живёт в нашем ряду, и Тот, кто задевает его, задевает меня. Пусть все это знают! Я не Сухан Скупой — я братом считаю того, кто рядом со мной живёт, у нас с ним общая честь…
— Только кошельки разные! — сострили из байской группы.
— Я не из тех, кому чужая курица гусем кажется, но видел таких, которые живут по принципу: знал бы, что отец умрёт, обменял бы его на соль.
— Довольно, Клычли! — решительно сказал худей белобородый яшули. — И вы молчите! Такие слова здесь не нужны… Разучились наши люди сдержанности, забыли, что хоть язык и без костей да кости ломает. Кому нужны глупые речи!
— Не я их затевал, ага, — успокаиваясь, хмуро сказал Клычли. — Мне они не нужны… Хотите — замолчим, хотите — продолжим, хотите — иначе разговаривать будем, но пусть запомнят всё, что мои соседи — то мои соседи.
Дурды было приятно, что нашёлся добрый человек, который заступился за него, и в то же время стыдно. В конце концов он был уже взрослым парнем и мог бы сам вступиться за свою честь, не дожидаясь, пока это сделает Клычли, который и старше-то совсем ненамного. «Почему я такой робкий! — думал Дурды. — Другие ребята чуть что — сразу в драку, а я доке словом ответить боюсь. Наверно, вообще никуда не гожусь». От таких мыслей настроение его ухудшилось.
Утром Оразсолтан-эдже спросила:
— Ты чего такой хмурый, сынок? Спал плохо? А я хотела попросить тебя в город сходить, купить фунт масла. Завтра отцов день… Приготовить бы что-нибудь надо, хоть небольшие поминки устроить.
— А кто поминальную молитву прочтёт? Мы сами, кроме «аллах акбар» и «бисмилла», ничего незнаем. Если нам скажут прочти келеме[104], а то голову снимем, мы будем только глазами моргать, как глухонемой сын Ягмура-ага…
— Не болтай глупостей, сынок, грех так говорить… Пригласим муллу Сахи, внука ишана Аннаораза.
— Ай, что мулла, что ишан — оба свиньи.
— До плохого ты договоришься, сынок…
— Разве неправда? Когда умер отец, они зашли к нам хоть один раз? Не зашли, потому что у нас денег нет платить им. А когда зловредная старуха, мать Берды-бая умерла, которую десять леи могила ожидала, так они сразу побежали туда и почти целый месяц читали там молитвы.
— Ох-хо… верные твои слова, Дурды-джан…
— А сколько раз ты просила муллу написать заявление приставу! Написал? Если бы не Сергей, так и дивалы не разбирали бы наше дело. Почему пропадали твои заявления? А потому, что в городе есть армянин Абаныс, друг Бекмурад-бая. Ему все судьи знакомы, он их на деньги Бекмурад-бая покупает. Вот потому и потерялись твои заявления. Это мне Сары-ага объяснил, он всё знает. Ты просила, но твой топор камень рубил, потому что денег у нас нет, а им всем только деньги нужны.
— Конечно, сынок, деньги… Разве напрасно говорят, что, мол, пустой мешок стоять не будет? Надо было взятку дать, а взять её откуда?
— Ладно, мама, давай посуду для масла. Пойду, заодно развеюсь немного…
… До города Дурды дошёл быстро. Срезая путь к мосту через железнодорожную линию, он обогнул старые сараи и вышел на небольшие домики. В дверях некоторых домиков стояли призывно улыбающиеся женщины с открытыми лицами.
— Иди сюда, йигит! Есть хорошие девочки, ай молодые девочки!..
Дурды шарахнулся в сторону, не разбирая дороги, и чуть не наткнулся на Аманмурада, вышедшего из крайнего дома.
Из чайханы доносилась знакомая песня, которую сопровождали грустные, хрипловатые голоса двух тюйдуков. «Зайти, что ли, послушать?» — подумал Дурды, а ноги сами уже несли его к манящей двери.
Чайхана была битком набита, только возле певца и музыкантов имелось относительно свободное пространство.
Долго сидел Дурды, слушая сначала журчание тюйдука, потом — печальную, хватающую за сердце перекличку шелкострунных дутаров. Наконец и бахши, и музыканты утомились, замолчали. Дурды подумал, что надо пробираться к выходу, как его внимание привлёк спор. Черноусый джигит в красном халате, презрительно кривя надменное лицо, говорил своему соседу:
— Что мне враги! Плевать им в спину я хотел! Что мне от них прятаться? Где хочу, там и гуляю! У них глаза повылезают раньше, чем они до меня доберутся.
Дурды подвинулся поближе, пытаясь вспомнить, где он слышал этот резкий неприятный голос. Приятель джигита засмеялся:
— Вон, Чары, твой враг сидит! И глаза у него целы — ишь как вытаращился!.. Придержи их рукой, парень, а то они у тебя на землю упадут!
Дурды обомлел — говорящий указывал на него.
Кругом засмеялись. Черноусый насмешливо сказал:
— Таких сопливых врагов я хворостинкой убиваю!
Почти не сознавая, что он делает, Дурды, забыв посуду для масла, торопливо выбрался из чайханы. Вслед ему гоготали, неслись ядовитые выкрики… Так вот ты какой, убийца отца. Вот ты какой, похититель девушек!..
…Домой он пришёл уже в сумерках.
— Что поздно, сынок? — спросила Оразсолтан-эдже. — Купил масло?
— Нет масла, — ответил Дурды, — завтра утром куплю… Голова что-то разболелась… Постелила бы ты мне, мама…
Почти всю ночь Дурды ворочался с боку на бок. А когда заснул, увидел сон. Ему снилось, что он жарким летним днём едет на коне, бросив поводья на луку седла. Печёт солнце. В поле — пусто, даже скотина не пасётся, и сердце сжимается нехорошим, мучительным предчувствием.
Иногда с обочины дороги взлетают жаворонки и снова падают вниз, словно маленькие камешки. Кругом — ни звука, только шелест птичьих крыльев да мягкий стук конских копыт по пыли узкой тропинки.
Тропинка упёрлась в неезженную дорогу, заросшую чаиром и пыреем. Дурды нужно переехать на ту сторону дороги. Зачем, он не знает, но обязательно нужно. Он понукает коня, и вдруг навстречу ему выходит Узук — сестра. Лицо у неё опухшее, в грязи и крови, платье висит лохмотьями. «Милый братец, — говорит она, — я знала, что ты поедешь по этой дороге и с утра поджидаю тебя здесь. Посмотри, что сделали со мной злодеи! Они вырвали мне все волосы и сожгли моё сердце, а вместо него вложили мне в грудь ежа». И Дурды видит, что у сестры в самом деле нет её роскошных кос, голова гладкая и белая, как арбуз.
