Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.
«Что он, как попугай, заладил: профессор, профессор! — невольно подумал Шабеко. — Да он просто имя мое забыл».
— То, что вы рассказали, князь, — сказал он, — ужасно. Хотя, как мне представляется, типично и весьма симптоматично для нашего времени, ибо иные эмигранты зачастую ставят себя в особое положение перед другими людьми, к коим не испытывают ничего, кроме презрения. Разве я не прав?
— Ну разумеется, разумеется, — согласился Белопольский. — Но что это я все о себе? Что привело вас в Белград, профессор?
— Вы запамятовали, князь, — меня зовут Виталий Николаевич.
— Помилуйте, с чего вы взяли?! Я отлично помню!
«Врет, уж точно врет», — определил Шабеко. Он рассказал о продаже ссудной казны и о тех надеждах, которые он возлагает на вмешательство общественности. А теперь, после их встречи, — и на вмешательство князя.
Белопольский скорбно покачал головой:
— Ни на меня, ни на здешние общественные силы не надейтесь. Монархисты уже высказались за продажу, спор идет лишь о том — продавать казну разом или частями. Но почему вы ввязались в это дело?
Шабеко достал давнее письмо, подписанное Кривошеиным. Белопольский пробежал письмо и сказал безапелляционно:
— Это липа, Виталий Николаевич. И подпись Александра Васильевича поддельная. Плохо подделана, я знаю, как подписывается Кривошеин, можете не сомневаться.
— Но зачем?.. Как это понимать? — бормотал совершенно сбитый с толку Шабеко. — Зачем понадобилось им... ему... Мое имя!
— А как попало к вам это письмо?
— Его принес сын. Ах, старый осел!.. Я знаю, оно точно поддельно! — профессор возбуждался все сильнее. — Сын старался уговорить меня эвакуироваться правдами и неправдами. Я нарочно не торопился, и тогда появилась эта подметная бумага. Да! Но я все равно пойду к Кривошеину. Como parace![20]
— Должен вас огорчить вторично, Виталий Николаевич, — Белопольский сочувственно стиснул локоть профессора. — Александр Васильевич болен. Он в Париже.
— В таком случае я пойду... Не знаю куда! В Державную комиссию! К Штрандтману, к черту, к дьяволу!
— Не волнуйтесь. Взгляните на ситуацию твердо. И трезво. Палеолог — он считает себя большим человеком — вас просто не примет. Его подчиненные в Державной комиссии — чиновные мошки, «карандаши», ничего не решают. Посол наш очень озабочен приездом Врангеля и тонкими дипломатическими маневрами, как примирить крайних и здравомыслящих монархистов. Да и как он остановит кампанию, которую сам санкционировал?! Камень покатился с горы.
— Но что вы посоветуете мне? — профессор сделал ударение на слове «мне».
— Плетью обуха не перешибешь, дорогой Виталий Николаевич. И еще — простите великодушно. Утверждают, будто сын ваш — один из организаторов этой коммерческой операции.
— Не сын он мне! Не сын! — вскричал Шабеко. — Я рву с ним. И стану бороться с его преступной кампанией повсюду. И здесь, и в Париже, — где смогу поднять голос. Igni et ferro! Igni et ferro! — Огнем и мечом! — Он внезапно замолчал и пристально посмотрел на Белопольского: — А все же: смогу ли я рассчитывать на вашу помощь?
Николай Вадимович замешкался с ответом.
— Но я не знаю, право... Как?.. Чем я смогу быть полезен, — бормотал он, застигнутый врасплох неожиданным поворотом дела и прикидывая, есть ли смысл блокироваться с этим неистовым человеком, чья политическая платформа ему совершенно неизвестна. И как посмотрят на это общественные круги. Пока он здесь, надо с волками жить — по-волчьи выть. Когда еще он сумеет в Париж выбраться... Нет, им не по пути. Однако профессор возбужден и способен на необдуманные шаги. Долг порядочного человека — остеречь его.
— Впрочем, подумаем, посоветуемся... И вы ведь еще не знаете, что предпринять, — сказал он как можно убежденней, — мы подумаем... Подумаем вместе, дорогой Виталий Николаевич. Крепитесь: две головы всегда лучше, чем одна. Можете располагать мною.
— Спасибо, Николай Вадимович, — растрогался Шабеко. — Вы поступаете, как настоящий христианин... Мы еще повоюем, князь!..
Из дневника профессора Шабеко
«... Я все еще в Белграде. Живу на том самом «дне», о котором в день приезда рассказывал мне Белопольский, нашедший высокого покровителя из октябристских лидеров и уехавший благополучно в Париж, не сделавший ничего в нашем общем деле. Палец о палец не ударивший, если быть совсем точным, в целях спасения народной собственности от разграбления «Торговым домом П. Врангеля. Л. Шабеко и К°». Бог не простит ему этого!..
Внешне события моей жизни — весьма бедные события, если говорить только о моей персоне, очень спокойные, достаточно легкие — в период отъезда из Крыма внезапно приобрели характер бурный, грозовой. Лавина событий, обрушившихся на простого человека, грозит разбить и похоронить под обломками годами создаваемое мною собственное, суверенное государство, которое я с некоей наивностью наименовал «независимой республикой Шабеко». Теперь покой мой смущен окончательно, «республика» разрушена, и я лишился самого главного — веры в себя, в свой ум, прозорливость, умение разбираться в событиях, анализировать, давать им правильную оценку. Стоит ли теперь и за перо браться?.. Впрочем, если быть правдивым, процесс этот, начавшийся еще после гибели Святослава («Боже, насколько самонадеян и безапелляционен был я в своих суждениях, непримирим во время бесед со старым князем и доктором Вовси!»), продолжавшийся и во времена плавания к берегам Адриатики, и при жизни в Каттаро, завершился лишь только что — с моей поездкой «за истиной» в Белград.
Что искал я тут — у кормила власти — старый, отставший от своего времени человек? Что нашел? Кого встретил? Политиканов, борющихся за место в экипаже, в надежде, что он когда-нибудь отправится в «освобожденную» Россию, а пока не брезгающих ничем, погрязших в грехах, нарушающих не только все человеческие законы, но и мораль, библейские заветы?.. Крыс, сбежавших с тонущего корабля? Где они — святые борцы? Где они — вчерашние вожди, генералы, ведущие армии, теоретики, проповедующие планы возрождения России, политики, мобилизующие «просвещенные» силы Европы и Америки на поддержку «белого дела»?.. Зачем приехал сюда? Верил, здесь сосредоточились «лучшие силы» бывшей России? Глупец! Как говорится: Lasciate ogni speranca voi chentrate! — Оставь надежду всяк сюда входящий! Со дня на день ждут приезда «мессии» — самого главнокомандующего. «Вот приедет барин, барин нас рассудит». А пока каждый в меру сил, возможностей и честолюбия вершит власть своими методами, о которых лучше и не думать.
Мои дела худы. Истоптав все приемные — где встречал и улыбки, и оскорбления, и прямые угрозы, — решил всеми возможными способами добиться разрешения на отъезд в Париж. В этом обещал содействовать мне и князь Белопольский, но от него ни слуха ни духа. Остается расчет лишь на собственные силы, а они не более воробьиных.
Приезжал Леонид, хотя в записке, отправленной из Белграда с оказией, я просил его не пытаться найти меня, а лишь прислать кое-что из моих вещей (лучшие из них — увы! — уже проданы здесь при помощи ловкого посредника). Леонид умолял простить его, пытался всевозможными способами объяснить свой подлог и свое поведение, направленное якобы на мое же спасение. Я оставался непреклонен. И — странно все же! — смотрел на него, никак не чувствуя в нем сына, плоть и кровь свою, будто на чужого, будто на адвоката, нанятого защищать интересы кого-то третьего... Леонид, отчаявшись в попытках примириться, пытался навязать мне деньги. «Они дурно пахнут, сударь. — сказал я твердо. — Они ворованные. Ничто не заставит меня принять хоть копейку!» Внезапно он заплакал. Будто бы искренне. Таким я его никогда не видел. Стал клясть свое одиночество и злой рок, отнимающий у него самых близких и дорогих людей. (Судя по всему, Екатерина Мироновна, решившись окончательно, порвала с ним полностью, доверившись наконец зову истерзанного своего сердца. Бог ей судья!..) Леонид упал передо мной на колени, стал истово целовать руки. Я с трудом вырвался и ушел, спрятался от него. Timeo Danaos et dona ferentes — боюсь данайцев, даже дары приносящих.
Становлюсь обывателем — беженцем, думающим о еде и о том, как прожить каждый вновь наступающий день. Оказывается, это проще, чем давать объяснения историческим процессам. Чувствую, погибаю — и нравственно и физически. Устаю, простужаюсь. Еще три-четыре таких месяца, и мне уже не поможет Париж...
Поистине, не зная, где упадешь, торопись подстелить соломку. Неделю назад пришло мне в голову, что не все я сделал, действую кустарно, а голос мой — «глас вопиющего в пустыне». Надо будить общественное мнение, открывать людям глаза, призывать под свои знамена... Вере в силу печатного слова меня учили с детства. Одним словом, написал я гневную статью о продаже народного добра, в которой называл подлинные лица и подлинные деяния этих лиц. А затем, переписав набело, понес в редакцию русской, судя по заявлениям — весьма либеральной газетенки, обосновавшейся здесь как дома. И принят был, надо сказать, подобающим образом. Обласкан. И заверен, что статья будет опубликована чуть ли не в следующем номере. Дни, однако, бежали, а статья не появлялась. Придя за справкой, я встретил на месте редактора уже другого человека — прямого и резкого, с офицерской выправкой, который сказал, что печатание моих побасенок требует согласования с рядом лиц, чье мнение газета здесь выражает, и просит наведаться как-нибудь днями... Вечером, вернувшись «домой», застал на самом видном месте возвращенную мне статью с запиской, где говорилось прямо: газета статью напечатать не имеет возможности ввиду вздорности обвинений в адрес лиц, широко известных в обществе, чье положение и заслуга — лучшая гарантия от моих упреков и беспочвенных подозрений... etc, etc... Но это еще не все! События, развернувшиеся тем же вечером, напоминают повествование Элена Сю. Ко мне подошли двое. В масках! И, взяв за руки, оттащили в дальний угол двора и пригрозили убийством, если я не оставлю свои писания... навсегда! Все это очень грустно.
