Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Крушение. Книга вторая.
— Ну, а как жизнь в Белграде? — спросил Шабеко.
— Жизнь?! — насмешливо переспросил спутник. — Прозябание!.. А вы откуда, милостивый государь?
— Из Каттаро.
— Цветут небось уже эти... оливки. Вам повезло.
— Зато вы к властям ближе.
— Какое там! — махнул рукой и даже сплюнул от досады подполковник. — Политиканы! Царедворцы! Они и тут далеки от нас, как луна от земли. Да и нам, беженцам, до них дела нет, впору только о себе подумать. Мне еще повезло, я работу здесь нашел.
— Кем же вы трудитесь?
— Трудитесь?! — подполковник коротко хохотнул. — Я не в штабе ныне — в артели, грузчиком на железной дороге, по которой вы изволили вояжировать. А через город пешком в общежитие возвращаюсь потому, что каждую полушку обязан экономить: жена больна.
— Простите великодушно, мои вопросы бестактны. Но я совершенно не понимаю: общественные группы, «размен» — финансовая помощь королевства, помощь Красного Креста?..
— Ее целиком забирают наши всемогущие боги, жаждущие славы и новых кровопролитий. Скажу откровенно, профессор: ругаю себя — почему в Россию не вернулся? Теперь поздно: убивают каждого, кто помыслит бежать. Недавно ночью убит поручик Ветлов из нашей железнодорожной артели, а на трупе записка: «Так будет с каждым, кто продается Советам». Будьте осторожны здесь.
— Благодарю, господин подполковник. — Шабеко с чувством искренней признательности пожал руку бывшему офицеру. — Что я им? Как сказал Плиний: «Падает тот, кто бежит, кто ползет — не падает». Я — книжный человек, никому не опасен.
— А вот мы и у цели, — подполковник остановился возле неказистого двухэтажного здания с керосиновым фонарем над входом. — Желаю успеха, профессор, хотя, если признаться, знаю: ничего, кроме унижений, не ждет вас. Вряд ли увидимся еще.
— Ну, почему же? — удивился Шабеко. — Может, мне удастся пособие жене вашей выхлопотать?
— Не удастся, профессор. Заслуг у меня нет, — подполковник щелкнул разбитыми сапогами, поклонился и зашагал прочь...
Виталий Николаевич получил ключ от каморки под крышей, рухнул на скрипучую деревянную кровать, на сомнительной чистоты простыни и, преодолев брезгливость, охваченный внезапно пришедшим за все дни поездки чувством покоя и безопасности, мгновенно заснул. А утром, когда Виталий Николаевич, выпив чашку кофе с булочкой, которые ему принесла, разбудив его бесцеремонно, разбитная служанка, вышел на улицу, ярко и тепло светило солнце. Белград при свете дня произвел на Шабеко удручающее впечатление: улицы грязны, изрыты, повсюду канавы, строительный мусор, маленькие, жалкие домишки.
Было рано для визита в русское посольство, — посланник Штрандтман наверняка еще не принимал посетителей, и профессор пошел знакомиться со столицей. Солнце скрыли тучи. Шабеко выбрался к реке Саве, поднялся по косогорам на улицы древнего Савомальского квартала и вышел к парку и крепости Калсмагдан. Весной и летом тут, вероятно, было красиво — много зелени, теперь все казалось сумрачным: голые, продрогшие ветки, серый камень «твержавы» — крепости, откуда, впрочем, открывался прекрасный вид на долину, где, сливались голубые воды Дуная и серые — Савы.
Виталий Николаевич отдохнул и двинулся дальше, по улице, полого поднимающейся на небольшой холм, откуда доносились звонки трамвая. Он оказался возле двухэтажного отеля «Националы», миновал разбросанные рядом многочисленные палатки и закусочные, широкую лестницу, ведущую к пароходным пристаням на Саве, и словно в иной мир попав! — оказался на улице Князя Михаила, главном проспекте столицы.
Здесь рождалась новая Сербия. Здесь размещались лучшие магазины, кафе и рестораны, парикмахерские и портновские, банки и новый королевский дворец. (Недалеко, посреди улицы, возвышалась странная круглая веранда, с шестью смешными, словно завитыми львами — память о королевской свадьбе и пышных торжествах.) На тротуарах стучали щетками чистильщики, носились орущие продавцы газет. Стайками, настороженные, продвигались сербы из деревень в бело-красных национальных костюмах. Фланировали русские офицеры в полной форме, с погонами и без погон, — зубоскалили и смеялись, отпускали шутки по адресу проходящих дам. Все здесь удивляло профессора.
На перекрестке, под фонарем, разговаривали два старых генерала. Шабеко, задержавшись, чтобы пропустить экипажи, услышал, как один говорил другому:
— Нет, батенька, не пустят нас в Россию. Большевиков прогонят, милюковцы не пустят, эсеры не пустят…
— Не пустят — пробьемся! — возразил другой.
«Каждому — свое, — подумал Шабеко, — но если и эти начинают понимать крах планов реставрации старой Россия, то в скором времени все «избеглицы» поймут, что надо жить своим умом, что надо бежать из этих колоний, лагерей, из воинских и полувоинских формирований. Правда, еще пройдут дни, а может, и годы. Генерал Васильковский в Ерцегнови как высказался? «На Западе начинают дипломатничать с большевиками. Наша задача сорвать этот альянс. Сербия должна опереться на русских — тогда на юге Европы сохранится порядок. Австрияков, мадьяр мы прижмем, прикажем платить сербам землей, румыны откроют нам путь к восточным границам... Мы поднимем Русь!» Перейдя улицу, он был уже совсем близок к цели путешествия — к «русскому дому», как называли в Белграде здание посольства, неизвестно кого и представлявшего теперь, находившееся почти напротив дворца. Виталий Николаевич увидел приближающегося к нему князя Николая Вадимовича Белопольского — сына генерала, отца Ксении. Он ничуть не изменился, и они, узнав друг друга, искренне обрадовались встрече, задали одновременно один и тот же вопрос: «Какими судьбами?» и «Рассказывайте же, рассказывайте!».
— Вы старше, профессор, вам и начинать, — сказал Белопольский, забыв вдруг имя и отчество Шабеко и скрывая это таким образом. — Вот кафана. Зайдем.
Виталий Николаевич кивнул.
— А отец ваш — он жив? Где он?
— Жив, жив, — со странной интонацией ответил Белопольский и тут же попросил: — Но сначала о вас.
Шабеко коротко рассказал, что ужасов крымской эвакуации не испытал, ибо уехал раньше, живет с сыном в Каттаро, в лучшем положении, чем тысячи беженцев, — в этом он убедился. И снова спросил о старом князе.
— Он опозорил меня, — глухо, тяжело ответил Николай Вадимович. — Он остался у большевиков.
— И они не посадили его?
— Более того! В чести он. И подписал, среди других, известное обращение к нашим солдатам и офицерам, призывающее к возврату на родину. Вот так!
— Но!.. Это!.. Это смелый и твердый шаг, требующий мужества!
— Для меня последствия его малообдуманного шага оборачиваются здесь чуть не позором.
— Но почему, объяснитесь же!
— Извольте. — Имя и отчество профессора по-прежнему не вспоминались. — Белград — большая деревня, однако здесь центр эмиграции нашей, ожидающей приезда днями Врангеля. Державная комиссия дает нам всего четыреста динаров ежемесячно. Гроши! Стыд!.. Страшно то, что все командные посты захвачены тут сторонниками «черной сотни». Они правят бал: возвеличивают и ниспровергают, неугодных преследуют, лишают «размена», высылают во французские колонии, имеют место убийства. Слово «милюковец» звучит здесь с той же окраской, как «комиссар» и «большевик». А тут еще и эта декларация! Всяк в нос тычет. Я отстранен от дел совершенно, хожу в париях.
— Ну, а дети ваши, что с ними?
— Ничего не знаю. Хочу верить, живы, разбросало по свету... Хотя Ксения... Мир праху ее: она-то уж, вероятно, погибла в Крыму.
— А прислуга? Арина, если не ошибаюсь?
— Потерялась в суматохе и содоме бегства.
Помолчали скорбно.
— Но почему бы вам в одну из европейских столиц не перебраться, Николай Вадимович?
— Минуты жду! Друзья и сторонники в Париж зовут. Там атмосфера другая. Хочу, однако, приезда главнокомандующего дождаться: последняя надежда сведения о сыновьях получить, оба известны в армии были. А вдруг? Случай! Один шанс из тысячи.
— Да, — согласился Шабеко. — Случайности в истории имеют громадный смысл. Скажем, если б солдаты, вовремя прикатившие пушку Бонапарту в один из дней вандемьера, задержались пропустить по стаканчику вина, не было бы ни Аустерлица, ни самого великого полководца. Многое в нашей жизни определяет Случай. И все же — уезжайте отсюда, — чем скорее, тем лучше. В Сербии тяжелый воздух. А с приездом Врангеля хуже станет.
— Все может быть, профессор, — имя историка все не вспоминалось. — Приедет и приказ издаст: никакого переселения. Тогда мне один путь — на «дно».
— Что сие значит?
— Общежитие для неимущих беженцев в сараях старого трамвайного парка. Тут и столовая — пять динаров обед и чай. Впрочем, кипяток по утрам и вечерам бесплатно! Мытье — под краном во дворе, хлеб — в соседней лавчонке. Одно слово — «избеглицы». Хотя, признаюсь, боюсь я новых переездов, профессор. Из Константинополя случилось мне с большой группой беженцев на французский корабль быть погруженным. Мы радовались: и судно пристойное, и европейская команда. Однако в открытом море разгорелся скандал. Кто его начал — неизвестно. Говорили, один из офицеров обидел — а может, и ударил, кто его знает? — матроса. За того вступился товарищ и сбил с ног офицера. Возникла драка. Пошли в ход и ножи, и прочее. Наши кричат: «Круши! Ломай черепа! Бей большевиков!» А французы свое. А потом забастовку объявили: «Не повезем белую сволочь!» Представляете, профессор? Вот вам и республиканцы!
