Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Не впутывайте меня ни во что!
— Но вы же согласны подтвердить, что ваша дочь покончила с собой!
— Что? Где, кому подтвердить?!
— Необходимо, чтобы вы заявили об этом работникам безопасности.
— Не желаю я ничего иметь с ними! — Она повысила голос. — И вы оставьте меня в покое, сыта по горло всякими расследованиями! Жена человека, осужденного на пятнадцать лет, — можете вы уяснить себе, что обращались они со мной не очень-то деликатно…
— Но записка-то существует, вы не имеете права умолчать о ней! Дайте-ка мне ее!
— Она адресована мне, и никому больше! Ни разу я не получала от дочери писем, это первое, понимаете?! Единственные строчки, оставшиеся от нее… — Юлия всхлипнула.
— Я понимаю вас, вполне понимаю. — Крчма заговорил быстро, даже путаясь слегка в словах, — он вдруг испугался, как бы успех не обернулся проигрышем. — Вы не можете быть такой жестокой, этот листочек означает спасение, быть может, всей научной карьеры одаренного человека, который ведь кое-чем рисковал и ради вашей дочери! Разве может поступать так женщина, достойная уважения! Мать Нади покорно опустила плечи.
— Но тогда меня обвинят, что я не сказала об этом сразу, — устало проговорила она; повернула выключатель торшера, разом прогнав интимный полумрак. В ярком свете лампы глубже врезались морщины у ее губ, глубже провалились глаза.
— А вы скажите, что нашли эту записку позже, уже после того, как подписали протокол. Никто не сможет доказать обратного.
Женщина сидела как статуя, лишь легким движением головы выразила согласие. А Крчме уже не по себе становилось от контраста: лицо ярко освещено — а само оно словно погасло. Он поднялся, поблагодарил ее за готовность…
— А что, если вы… — начала Юлия, уже проводив его до дверей на лестницу. — Вы ведь теперь все знаете — что, если вы сами скажете им, как было на самом деле с этой запиской?..
— Ну, это было бы плохой благодарностью за то, что вы помогли спасти молодого человека, который дорог мне как родной сын…
Кто бы мог подумать, что я — нечто среднее между Шерлоком Холмсом и Тартюфом? — посмеивался он над собой, спускаясь по лестнице.
Знакомые, чуть-чуть стыдливые женские шаги, донесшиеся с улицы, заставили Мишь выглянуть в окно. Она не ошиблась; в последнее время Руженка вместе с хорошим местом работы в Центральной библиотеке приобрела, правда, уверенность в себе, но прежняя застенчивая походка ее так и осталась, будто не желая считаться с этим.
— Привет, — сказала Руженка. — Ну, как служба?
— Превосходно. Мы с пани Крчмовой словно две голубки. Перманентное ласковое лето.
— Добро пожаловать, барышня Руженка! Две такие милые девушки — то-то мне теперь будет весело!
— Руженка пришла сменить меня, пани Крчмова. Надо же мне иногда и на факультете показаться.
— Ну конечно, вы уже столько времени потратили на меня… А какие у вас чудесные волосы, барышня Эмма! — без всякой связи с предыдущим, как бывало у нее часто, продолжала Шарлотта. — Мне всегда хотелось иметь такой же темно-русый цвет с золотистым отливом… но если так будет продолжаться, я скоро облысею. Уже просто боюсь расческу в руки взять.
— Это пройдет, у меня тоже бывают периоды линьки… Поосторожнее с неуместными выражениями! — предостерег Мишь взгляд Руженки. Шарлотта тебе не заяц!
— Впрочем, на худой конец — для чего существуют парики? — Мишь против воли пуще размазывала затронутую тему. — Привратница в нашем общежитии тоже носит парик, говорит, без него голове холодно.
В чем дело, почему я иногда никак не могу остановиться? — думала Мишь. — Прямо как эскимос Вельцль, тот иной раз прямо за голову хватался, ужасаясь тому, что мелет его язык…
— Я принесла вам Кронина, — поспешила вмешаться Руженка. — «Звезды смотрят вниз». «Цитадель» сейчас на руках, но я уже послала напоминание тому неаккуратному типу, который давно должен ее вернуть.
— Вы так любезны, что не забываете обо мне… Видите, а я-то была уверена, что просила Травена… Что-нибудь Травена, у нас дома только две его книги, муж не очень-то любит этого писателя. А весточки от мужа все нет, совсем он нас забыл в своей Франции. Всех трех.
— Даже если бы пан профессор написал вам в первый же день, письмо не успело бы дойти: из-за границы письма идут теперь очень долго, — сказала Мишь.
— Не хотите кофе, девочки?
— А вы с нами выпьете, пани Крчмова? Шарлотта глянула на часики.
— Пожалуй, воздержусь — а то буду плохо спать ночью. А вы сделайте себе, в холодильнике, кажется, осталось еще немного сливок. И не называйте меня пани Крчмова. Для своих добрых друзей я всегда была просто Шарлоттой!
Она тщательно закрыла окно и ушла в свою комнату. Мишь с Руженкой только поставили медную джезве на огонь, как через открытую дверь в кухню влетел волнистый попугайчик, сел на голову удивленной Руженке.
— Не обращай внимания, — успокоила подругу Мишь. — У попугаев это обычное дело. Кшш! — она отогнала птичку подальше от плиты. — Хозяйка не переживет, Лоттынька, если ты обожжешь крылышки! Лотта — Шарлотта, понимаешь? Птичка в золоченой клетке — такой символ мещанства, поди, приводит Роберта Давида в сильное замешательство…
— Нет ли у тебя чего-нибудь вроде аспирина? — спросила Руженка. — Ты ведь без пяти минут доктор…
— Подойди сюда, ближе к окну.
— Зачем?
— Затем, что я без пяти минут доктор. Открой рот… Язык сильно обложен, и я бы сказала — затронуты миндалины. У пани Шарлотты целые ящики лекарств, попросим у нее.
Мишь стала собираться; пани Шарлотта вынула из сумочки пятисотенную бумажку.
— Зачем вы даете мне деньги?
— Я бы хотела, чтобы вы завтра, как пойдете ко мне, купили по дороге что-нибудь вкусненькое на обед. Не будете же вы кормить нас на свои средства, у студентов, как правило, лишних денег не водится. Мясо берите не По карточкам— оно лучше. И возьмите побольше, чтоб и барышне Руженке на ужин хватило.
Но на другой день позвонила пани Вашатова: Руженка очень сожалеет, но прийти не может. У нее, кажется, гнойная ангина, высокая температура, доктор категорически велел лежать, опасается осложнений. — Так; только осложнения-то начинаются для меня!
— Как теперь быть? Мое общежитие на другом конце города, — задумалась Мишь.
Крчмова устремила на нее сухой, несколько отрешенный взор; почему-то, бог весть, в этом взоре вдруг отразился какой-то неосознанный страх, какой некоторые люди испытывают перед импульсами, непонятными им самим. Кажется, сегодня у нее один из мрачных дней.
— А что… если вам некоторое время ночевать у нас? — проговорила она не сразу, будто вернувшись к действительности. — И я не буду ночью одна. Вы смогли бы здесь и к экзаменам готовиться. Места хватит, и никто вам не помешает.
На другой день Мишь притащила чемоданчик с учебным материалом, пижамой, туалетными принадлежностями, разноцветными лоскутками и пакетиком портновской ваты. Поздоровалась с хозяйкой, отдала ей купленные продукты и сдачу; распаковывая чемоданчик, уронила на пол часть вещей.
— Зачем вы притащили сюда этот хлам? — Крчмова брезгливо подняла лоскутки. — В них, верно, столько пылищи.
Мишь удивленно посмотрела на нее: откуда вдруг этот неприязненный тон?
— Я собиралась смастерить принцессу для кукольного театра нашего района.
Ничего больше не сказав, Шарлотта закрылась в своей комнате. Потом — Мишь услышала — она прошла на кухню; а вскоре вернулась к ней:
— Вы неудачно купили мясо: одни жилы.
— Там была очередь, продавец злился и не позволил мне выбирать.
— Тогда не надо было брать вообще,
Что происходит? Или я ее обидела — но чем? Стараюсь ведь отвечать честно и правдиво!
— Могу ли я быть вам полезна? Не сварить ли вам кофе?
— Спасибо, не хочу.
И ни слова, которое так и напрашивалось: мол, если хотите, сделайте для себя. А я бы с удовольствием выпила! Сделать или нет? Мишь преодолела искушение, заставила себя взяться за учебники.
Влетел попугайчик, сел ей на голову. Мишь осторожно прогнала его. А он — фрр! — опять тут как тут! Такие попугайчики, когда их выпускают побегать (вернее, полетать) на воле, похожи на детишек, которые недавно научились ходить и путаются под ногами у занятых взрослых, надоедливо требуя внимания к себе. Попугайчик забегал по столу, схватил клювом карандаш и бросил со стуком, затем принялся обкусывать уголки библиотечных книг.
— Кыш отсюда и не возвращайся! — вполголоса сказала ему Мишь, но попугайчик подчинился только легкому насилию — улетел, издавая резкие крики.
— Тебя там не хотят, правда, Лоттынька? — донеслось из соседней комнаты. — Не летай туда больше. Кто не любит животных, не может быть хорошим человеком.
Мишь глубоко вздохнула и сосчитала до пяти. Я люблю собак и кошек и любила бы хоть ондатру, но мне не нравится, когда Лоттынька оставляет в моих волосах свою визитную карточку. Кроме того, я должна заниматься. Да что это со старухой?..
