Владимир Ляленков - Просека
Оставшись один, я посмотрел в окно. Заглянул в другую комнату. Газовая плита, стол, полка с посудой. Раскладушка. Как всё просто и хорошо получилось. Снимаю пиджак, закуриваю. Просто и славно. А я, дурак, хотел клянчить место в общежитии. Раздеваюсь.
Вечером сидим за столом: я, Шура и мужик лет под пятьдесят, маленький, коренастый. Голос у него скрипучий, будто в горле его всё заржавело. Держится хозяином: сам наливает в рюмки, с хозяйкой разговаривает больше жестами, взглядами. Исподтишка выведывает, кто я такой. Он приехал раньше меня в Питер, потому будет спать здесь, а я во дворе, в сарайчике.
— Отлично, — говорю я.
Сарайчик весь в щелях. Старинный диван, пол дощатый. Пыли нет. Дни и ночи стоят тёплые.
Шура работает в столовой какого-то военного училища. Дома она обеды не готовит, приносит еду в судках. Как-то утром она угостила меня обедом, он до того оказался вкусным, что вечером в столовой я не съел рыбу с картошкой. Выпил только компот и ушёл. И первого, и второго она приносит больше, чем ей нужно. К ней бегают поесть соседские ребятишки.
— Кушайте, кушайте, солдатики вы мои, — приговаривает Шура, накладывая в тарелки.
Если б не эти солдатики, я б напросился столоваться у неё. Соседи Шуры, в основном пожилые женщины, работают на овощных базах, в магазинах. По вечерам в их квартирах двери нараспашку, я толком не понял, кто к какой семье принадлежит. И они в ссорах участвуют все разом.
Когда я в первый раз услышал крики, доносившиеся из коридора, думал, там идёт побоище. Прибежал из сарайчика, стал в дверях. Ссорились молодая женщина Люба — крепкая, с сильными ногами и серо-зелёными красивыми глазами — и девчонка лет пятнадцати, Катя.
— Ещё посмотрим, какой ты будешь! — говорила Люба. — Школьница, в школу ходит!
— Да, хожу. А уж такой, как ты, не буду, — спокойно ответила Катя.
Соседи толпились в коридоре, громко обсуждали, кто прав, кто виноват.
— Посмотрим, посмотрим, — говорила Люба, — цыплят по осени считают, милая моя. Заимеешь вот такого, — кивнула она на своего пятилетнего сынишку Ваську, — тогда другую песенку запоёшь. А то книжечки в её портфельчике кто-то пачкает! — Люба откинула назад голову, растопырила пальцы, прошлась с гордым видом, должно быть копируя Катю. Засмеялась и скрылась в комнате.
Соседи тоже разошлись, уже весело переговариваясь.
По вечерам, когда щели моего сарайчика освещались, Люба приходила ко мне поболтать. Усаживалась либо на колесо от грузовика у стены, либо на диван. Качая ногами, пересказывала содержание недавно увиденного фильма, по нескольку раз повторяя особенно острые моменты. Вдруг умолкала, прислушивалась.
— Потуши лампу, — таинственно шептала она, оглядывая стены, — а то в щели нас видно, а мы никого не видим.
Я задувал огонь. Она устраивалась поудобней, и теперь таинственней и завораживающе звучал её полушёпот.
Однажды, вернувшись рано из города, я зашёл зачем-то к Шуре. Люба сидела возле открытого окна. Васька её стоял рядом, рассматривал какую-то коробочку.
— Вон, вон пошагал Игушкин! — указала она на пожилого милиционера, пересекавшего улицу. — Ишь, подался куда-то. Васька, видишь его?
— Вижу, — ответил мальчик.
— Ты будешь его ненавидеть?
— Буду, — кивнул мальчик.
— Зачем ты так делаешь? — удивился я.
— Да он, этот Игушкин, родного отца штрафует, когда тот дорогу возле аптеки переходит! — Она зло засмеялась, посадила мальчика на колени. — А Васька вырастет, мстить будет Игушкину? Правда? Васька бандитом будет?
Мальчик кивал. Я не знал, что сказать. Пришла Шура, я тут же передал ей услышанное. Улыбаясь, Люба слушала меня.
— Ах, что с ней поделаешь! — отмахнулась Шура. — Я ей сто раз говорила, чтоб держала язык за зубами при Ваське. Да и она всё понимает, да выкобенивается. Вот теперь перед тобой выкобенивается. Её парня упекли за хулиганство: избили мужика на Ржевке, вот она, дура, и злится. А чего злишься, Любка? Ты не об том обормоте думай, а об сыне. Тот балбес вымахал на шее матери и отца до потолка, нигде не работал. А на тебя, дуру, управы нет. А ты бы, — это она мне, — вместо разговора мальчишку за дверь выставил и её ремнём отходил бы. Вот придёт к тебе сегодня в сарай, а ты заставь её пятый угол искать. Глядишь, и поумнеет.
Часа через полтора Люба сидела у меня в сарайчике на колесе. Улыбаясь и болтая ногами, говорила:
— Ты не думай чего плохого обо мне, я и на самом деле не взаправду говорила такое Ваське. Это я так. Новый человек услышит мои слова и тотчас начинает мне политику читать. А мне смешно. Ну, а Васька ещё мал, он ничего не понимает. Что ж, ты будешь большим учёным? — вдруг спросила она.
— Каким-нибудь буду.
— Ты важным станешь, — сказала она, — с таким портфелем будешь ходить. Нас встретишь, так и не признаешься!..
Почти ежедневно с утра я отправляюсь в институт.
— Пока ответа нет. Но вы не волнуйтесь, всё будет хорошо, — говорит мне секретарша.
Езжу на Васильевский остров, купаюсь в заливе. На том месте, где я два года назад купался по утрам, насыпали пляж. Но народу бывает мало. Ленинградцы почему-то теснятся на камнях у Петропавловской крепости.
7
Мир вам, добрые люди. Тебе, Гриша Бубнов, желаю поскорей вернуться к жене. Верке — Вере Николаевне — дождаться мужа. Старой хозяйке пусть кто-нибудь скажет, что Гитлер пойман и повешен. Представляю, она перекрестится и произнесёт: «То-то же, от бога никуда не уйдёшь, попался, изверг!..» Шуре желаю, чтоб с ней остался навсегда низенький мужичок со скрипучим голосом. Люба пусть дождётся своего парня. Мир всем вам и любовь.
Я опять студент. Не совсем полноценный — без стипендии. Вначале мне не хотели дать и койку в общежитии. Когда я прочитал выписку из приказа директора о зачислении меня студентом, я поехал с этой выпиской к бочкообразному коменданту.
— Всё это хорошо, — сказал он, — но я не получил указания на вашу прописку. Я вас не могу прописать. Мне нужно указание от заместителя директора по хозяйственной части.
Я направился опять к знакомой секретарше.
— Но вы же об общежитии ничего не говорили, — сказала она, — вы же не просили его. Я думала, вы в городе живёте… Дайте, пожалуйста, ваш паспорт.
Я подал.
— Вот так номер, — говорила она, — как же теперь быть? Есть распоряжение директора второгодников зачислять без общежития. В приказе о вас ничего не оговорено. Вы уже студент. И прежде вы жили в общежитии. Значит, вас надо вводить в первобытное состояние, — она улыбнулась. — Ох и достанется же мне на орехи! Как же быть, как же быть… Знаете, теперь уж вам самому придётся идти к Никодиму Петровичу. Напишите заявление насчёт общежития и сами несите ему. А то он меня съест с этим заявлением: я же виновата. Во вторник у него приёмный день, приходите к десяти.
Во вторник Никодим Петрович, человек с круглым и совершенно голым черепом, принял меня.
— Нет, нет, — сказал он, прочитав заявление, — общежитие дать вам не можем.
— Но мне жить негде.
— Поступайте в другой институт.
— Я студент этого института, — сказал я, — зачем мне идти в другой?
— Мы зачислить вас не можем.
— Я зачислен. Я студент.
Он вызвал секретаршу, та подтвердила, что я зачислен студентом.
— Как же так? — спросил он сам себя. — Ничего не понимаю, — он хотел взглянуть на секретаршу, но её уже не было. — Вы не прописаны в Ленинграде?
— Нет, — сказал я.
— Ничего не понимаю, как же это вы проскочили, — проговорил он, глянув на моё заявление. — Картавин, — прочитал он вслух, — а стипендию вы не собираетесь просить? — Возможно, он осерчал на меня. И даже не на меня, а на то, что, как он выразился, я проскочил. «Проскочил», — подумал я и усмехнулся.
— А что, и стипендию можно получить? — сказал я.
— Вот, вот, — сказал он, — так-то оно и получается. А вы знаете, что каждый студент обходится государству около пяти тысяч рублей в год? — Он смотрел на меня, я на него.
Видимо, он ждал какого-то ответа, а я почувствовал, что больше ни слова не скажу.
Никодим Петрович смотрел на меня, я на него. Он выдвинул ящик стола, достал пачечку листов бумаги, скреплённых большой скрепкой. На листах столбики фамилий. В первое мгновение мне подумалось, что это стихи.
— Вот сколько вас, — проговорил он, — целое стадо.
— Кургузов есть там? — Да, этот вопрос выскочил из меня.
— Кто?
— Это я так, — сказал я.
Покуда он не упомянул о стоимости года моей жизни, я чувствовал себя человеком. Теперь я спокойно смотрел на него. Даже равнодушно.
— Так-с, что же нам делать? — спросил Никодим Петрович.
Я пожал плечами.
— Мне негде жить.
Он взял ручку. Подумал. «Предоставить общ.» написал он и расписался.
