Владимир Ляленков - Просека
Не женат ли я, спрашивает ом. Ну и хорошо, что нет. Постарайся не жениться в институте. И после института сразу не женись. На последнем курсе, предсказывает он, будет поветрие — начнут сходиться, чтоб вместе ехать на работу. Атмосферу такую создадут девицы. Им будто иголки в одно место повтыкают, и они сбесятся — замуж им надо!.. Он получил диплом уже после войны. Покуда разыскивали в институте его бумаги, он познакомился с одной выпускницей. Женился на ней, и они приехали в эти места. И что ж? Три года она держалась, а потом началось: «Поедем, поедем отсюда обратно в Москву, тут яма, глушь, грязь; я не могу больше, жизнь проходит». И они расстались. Вначале он переживал очень и даже пил горькую, а теперь рад, что так получилось.
— Рецепта тут не дашь, Борис. Да и вы будете другими. Я, например, привык к кочевой жизни. Война ещё сидит во мне. Во сне, например, дак я военный: иной раз вскинешься среди ночи, нашариваешь пистолет, чтоб бежать из землянки, взвод свой подымать, очнёшься окончательно, хлопнешь себя по лбу: да нет же войны, ты не на фронте!
— Вы не жалеете, что институт кончили? — спросил я.
— Что? — он с недоумением смотрит на меня.
И мне становится неловко.
— Я не так выразился, — сказал я, — вот вы имеете высшее образование, а если б у вас было только среднее?
— Так… — Он пригляделся ко мне, встал и прошёлся по комнате.
— А почему ты об этом спрашиваешь, Борис? Ну-ка, ну-ка. — Он наливает из чайника в стакан заварки, отхлёбывает и садится. — Дак что вас интересует, молодой человек?
Буквально за несколько секунд в памяти моей проносятся Крылов, Стельченко, Драныкин, Лобов, какой-то погибший плотник… Его, прораба, скоро будут судить, Вера плачет в боковушке, а его судить будут, пошлют куда-то на север… Я вдруг почувствовал себя таким крохотным, ничтожным, что мне стало жутко. Только что хотел рассказать о себе все. Нет, не буду говорить. Как всё нелепо, глупо!
— Да ничего особенного, — говорю я, — мне просто интересно узнать: если б вы только техникум закончили, вы так бы работали, как и сейчас?
— Возможно. Перейти в техникум хочешь?
— Не знаю ещё.
— Постарайся институт закончить. Потом не пожалеешь. Я б сейчас годик поучился! — мечтательно говорит он. — Да что толковать. Поздно. Давай спать. Завтра идём купаться?
— Пойдём.
Прораб скрывается в боковушке, а я сижу за столом, курю и поглядываю в тёмное окно. Старуха зашевелилась на печи.
— Ещё сидите? — спросила она. — Полно вам, гасите свет. — И затихла.
Иду к себе. Зажигаю лампу, расстилаю матрац, заправляю под него простыню и взбиваю подушку. Раздеваюсь и ложусь. Полистал книгу и положил рядом на пол. Долго лежу, глядя в потолок. Заныла правая рука в локте. Подсовываюсь к стене, кладу руку на чемодан и затихаю. Стукнула входная дверь; бесшумно появился Гриша.
— Спишь? — спрашивает он шёпотом. Берёт со стола нож, ругаясь, очищает с колен грязь. Раздевшись, вешает брюки на гвоздь, отправляется на хозяйскую половину, должно быть, допить вино. Вернувшись, присматривается к моему лицу: — Спишь?
Разговаривать нет желания, и я не отвечаю. Он задувает огонь и через минуту храпит на весь дом. Я не выдерживаю, швыряю в него книгу. Гриша переворачивается на другой бок и спит тихо. Но минуты через три могучий храп заставляет меня отбросить одеяло и сесть. Нет, сегодня мне не уснуть.
Одевшись, выхожу на воздух. До рассвета брожу по тихим улицам. Посидел на вокзале в пустом зале ожидания.
Утром молодая хозяйка, накормив нас, подалась в город к Дуське, обещавшей достать для прораба яиц и колбасы. Мы отправляемся на речку. День опять солнечный, безветренный. Гриша и прораб вспоминают случаи из военной жизни. Я молча слушаю их.
— Ты не в духе сегодня? — спрашивает меня прораб.
— Да этот всю ночь храпел. Не дал поспать, — киваю я на Гришу.
Он смеётся:
— Это я могу, могу.
Нашли место, где берег полого спускается к воде и покрыт травой. Гриша и прораб полезли в воду, а я растянулся на траве и сразу уснул.
Автобус на кедринскую стройку отходит в пять вечера. Всей компанией провожаем прораба. Он в тёмных очках — чтоб не узнали милицейские.
— После института сразу в Кедринск просись, — говорит он мне, пожимая руку, — и никуда больше. Дуй ко мне.
— Постараюсь.
Вера Николаевна плачет. Когда автобус скрывается за углом, она, ни слова не сказав нам, уходит к Дусе. Возвращается от неё поздно вечером Веркой. Раздевшись до нижней рубашки, босая, принимается за уборку.
— Интеллигенция вшивая! — кричит она в коридоре, пустив по полу лужу воды, начиная орудовать тяжёлой мокрой тряпкой из мешковины. — Тот дурак: всё книжечки почитывал да рассуждал чёрт знает о чём, а теперь вот загорает. «Я, говорит, ни у кого прощения просить не буду!» Ну и не проси, замерзай там! Этот остолоп твердит своё: «Я виноват!» Ему, видите ли, мать погибшего жалко! А кто же меня пожалеет, будь вы прокляты все! Кобели проклятые. Учёные. Слушать не хотят Верку. А послушался б, дал бы взятку этому Прутникову — и конец делу всему!
Мы с Гришей в своей комнате. Я пересматриваю содержимое чемодана, Гриша, сидя на кровати, сводит одеколоном пятна с брюк.
— Гремит бабка, — говорит он вполголоса, — эка её разобрало. А ты что манатки собираешь? Готовишься охать?
Не успеваю ответить, как дверь распахивается. Верка ставит у порога ведро, бросает на пол тряпку.
— Ох, сидят два соколика в светлице, — говорит она, подбоченившись, — один учёный, другой говорливый. Убирайте всё с полу, я мыть начну сейчас!
Наморщив лоб, я тру его ладонью. Бросаю чемодан и матрац на кровать.
— Пошли во двор, Гриша…
Убрали в сарай наколотые дрова, присели на осиновую плаху. Солнце давно село, дневная жара сменилась резкой свежестью. Подумалось о том, что у меня на родине иначе: там дневная духота медленно спадает, прохладней делается только к полуночи… В сарае соседей захрюкал, завозился кабан. Полетаев вышел из своей калитки; в руке у него, кажется, паяльная лампа. В городе заиграла музыка… От леса дохнуло холодной волной воздуха. Здесь суховеев не бывает, подумал я, о настоящих засухах и понятия не имеют.
Я почувствовал, как опять подкрадывается ко мне грусть и тревога. Прежде я гасил тревогу в себе мыслями о том, что я хороший человек. Смотрел на себя глазами родителей, учителей; рисовалось какое-то великолепное будущее. Теперь я не желаю взглянуть на себя даже краешком родительских глаз. Для всех я здесь студент. Ложь. Я одинок. Да, да — я одинок. Можно месяцами не видеть людей, но делать какое-то дело, нужное им, и они уважают, ценят тебя, и тогда ты не будешь одинок. Но можно жить среди людей и чувствовать себя одиноким.
Стиснув зубы, я хватаю топор, вгоняю его в плаху. Гриша не мигая смотрит прямо перед собой.
— Гриша, чего бы ты сейчас хотел? — говорю я.
— Кучу денег, — быстро отвечает он, будто ждал моего вопроса.
Я откидываюсь вдруг на землю и хохочу.
— Чего ты? — косит глазом на меня Гриша.
Я смеюсь.
— Чудак! — Приоткрыв рот, он усмехается. — Мне очень много не надо, мне бы суточную выручку чайной номер девять, которая на углу Садовой.
Я закатываюсь хохотом.
— Суточную? — кричу я. — Ну и что б ты предпринял?
— Чудак! Давай сюда мешок с деньгами, и я покажу, что делать. — Он встаёт. — Слушай, моя вчера видела тебя у гостиного двора. Сказала, может познакомить с подружкой своей. Подружка, говорит, моложе её лет на пять. И красива, говорит.
— Как же она меня видела, когда на нас и не смотрела?
— Они, брат, не пялят глаза, а всё видят. Ну?
— Что ж, можно.
— Говорит, к тётке погостить приехала. Да брешет, думаю. Я им не верю. Они все брешут.
— Все? — Я смеюсь.
— Как одна. Идём в город?
— Идём. Пусть нам будет хуже. У тебя встреча сегодня?
— Нет. Мы не уговаривались. Но, может, они выйдут в город.
Игривое настроение овладело мною. Представил, как сейчас познакомлюсь с красавицей. Буду шутить, болтать разный вздор. Когда же останемся с ней наедине, я прикинусь одиноким, разочарованным. Я на самом деле одинок. Да. Почему я ушёл с перевалочной? Ни одна бригада настоящих рабочих не пригласила меня работать. Я говорил себе, что не хочу, мол, напрашиваться. Что значит — напрашиваться? Можно было подойти к бригаде, скажем, Бойцова, спросить, не нужна ли им пара сильных рук. Пара сильных рук им нужна, но Бойцов сказал бы нет. Я чувствую такой ответ, ибо я не рабочий. И они б с усмешкой смотрели на меня. Попроси я у них помощи, они б взяли меня. Дали б возможность заработать. Но помощи я ни у кого не желаю просить.
Мы долго бродили с Гришей вдоль гостиного двора, у горсада. Прошлись к домику Римского-Корсакова; дом этот всё время на ремонте.
— Кажется, моя сегодня отдыхает, — говорит Гриша. А мне вдруг очень захотелось, чтоб она не отдыхала, а появилась со своей подругой. Но их нет, и мы тащимся домой.
