Владимир Ляленков - Просека
Секретарша встретила меня вопросительным взглядом. Я показал ей своё заявление. Она облегчённо вздохнула.
— Замечательно. Я рада за вас. Теперь уж заместитель по хозяйственной части подпишет сразу. Давайте я сама снесу ему.
Минут через десять заявление было опять в моих руках.
— Спасибо, — сказал я секретарше.
— Не за что. Я рада за вас. Вам повезло.
Я засмеялся:
— Мне не повезло, я просто проскочил. Так сказал Никодим Петрович.
— Ха-ха-ха! Он сегодня в настроении!
— До свиданья.
— Всего доброго. Устраивайтесь. Больше не делайте ошибок!
— Постараюсь!
В голове мелькнуло — проскочил — и я рассмеялся.
Я живу теперь в корпусе энергомашиностроительного факультета. Койка моя в трёхместной комнате, у окна. Слева койка Димы Майченко, справа — Толи Скйрденко. Оба приехали сюда с Алтая. Они отличные, ярые баскетболисты. Почти ежедневно после занятий спешат в спортзал, носятся там с мячом. Потом обедают. Вернувшись в общежитие, падают трупами на койки и отдыхают, поругиваясь.
— Проиграли из-за тебя, Скирда, — говорит Дима в подушку, — три паса и два таких броска изгадил!
— Из-за тебя, — глухо отвечает Скирденко, — надо было прикрывать этого Фёдорова. А ты по краю носился. А зачем — и сам не знаешь. Тебе вторые очки надо надеть, чтоб игру видеть.
Начинается перебранка. С первого по десятый класс они учились вместе, сюда приехали вместе. Родители их хорошо знакомы между собой. И они как бы братья. В серьёзный момент будут стоять друг за друга до последнего. Но в обыденной жизни послушай их посторонний — подумает, что они заклятые враги. Мне кажется, им вместе скучно.
У Скирденко монгольский тип лица, он более замкнут, чем Дима, который поёт в институтском хоре и очень общителен. Дима — староста группы. Тетради носит в портфеле. Очки придают его русскому лицу степенный вид. Когда Дима задержится в институте, заявится в комнату позже своего друга, да ещё чем-нибудь огорчённый, угрюмый, Скирден-ко вытянет руку, укажет на него пальцем.
— Ге-ге-ге! — закричит он. — Смотрите, кто пришёл: профессор Майченко! Староста-провокатор! На кого доносил в деканате? Ха-ха!
Если Дима расстроен, не обращает внимания, скажет:
— Болван, — и выйдет из комнаты.
Если настроение у него нормальное, он говорит мне:
— Нет, Борис, ты видел когда-нибудь такого типа? И ты веришь, сколько лет знаю его, он всегда такой.
А в следующий раз они меняются ролями. Славные ребята. Оба на два года моложе меня. Не знаю, изменился ли сам я, но весь новый мои курс, мне кажется, отличается от прежнего. Этот шутливый, ребячливый. Беспечный.
На курсе много ленинградцев. Я занимаюсь в одной группе с Майченко и Скирденко. В нашей группе добрая половина — ленинградцы; они, на мой взгляд, излишне развязны, самонадеянны. Весь третий семестр я почти не общаюсь ни с кем на курсе.
Первым из бывших моих однокурсников я повидал Зондина. Я шёл в столовую. Передо мной торопился туда же студент с шевелюрой пепельных волос, полы пиджака были распахнуты, каблуки скороходовских ботинок стоптаны, а брюки измяты. Он курил. В очереди я оказался сразу за этим студентом.
— Борщ, гуляш и компот, — быстро сказал он кассирше, сунул ей пятёрку. Оглянулся.
Я увидел выпуклые надбровные дуги, худые щёки, обнесённые рыжеватой щетиной. И я узнал его. Проследил, за какой столик он сел, и примостился за соседним. Двигая бровями, обжигаясь, Зондин хлебал борщ. Быстро съел второе, залпом выпил компот, встал и вытер губы платком.
— Зонд! — позвал я. Он оглянулся.
— Сволочь! — закричал он на всю столовую. — Это ты, Карта! Откуда ты? Где ты? Говорили, ты в Магадане? Черт! — Он ударил меня по плечу. — Ты поел? Ты куда сейчас?
— Никуда.
— Пойдём на улицу. Да ты где сейчас?
— Опять на втором курсе.
— Ну и правильно. А тут все: Магадан, Магадан. Какая-то повестка тебе приходила, чтоб ехать туда. Ты оттуда приехал?
— Нет. А была повестка?
— Говорили. Я не видел сам. Но говорили. Ха-ха! А Болконцев где?
— Ты помнишь его?
— Ну, как же! Он не приехал?
— Нет. Он в Сибири. Золото ищет. В Томском институте на заочном занимается.
Мы пересекли трамвайную линию. Прошли под железнодорожным мостом в парк ЛТА. Красивые листья клёнов там и тут опускались бесшумно на землю. Было тихо. Я уловил запах осени. Зондин разом стих.
— Давно здесь не был, — сказал он, оглядываясь по сторонам.
— Как дела? — спросил я.
— Нормально… Гостил у своих родных… Один, — сказал он, помолчав. Вздохнул. — Твой чемодан Пряхин сдавал в камеру хранения. Ты был у него?
— Нет. Я ещё никого не видел.
— Отлично. Сейчас пойдём. Мы живём в трехместке: я, Пряхин и Кургузов. Мишка перевёлся на электромех. Он всё лето тут сидел: доедал физику, химию. Какие-то лабораторные работы делал. Вчера встретил его, говорит — уже приказ есть. Добился своего.
— А как Бес? — спросил я.
— Да живёт. Пряхину из-за него выговор вкатили. Кажется, без занесения в личное дело. Федя побил его.
Я рассмеялся.
— Не веришь? Серьёзно. Ещё весной, перед экзаменами.
— Да за что?
— Не знаю. Без меня.
— Ну, ну?
— Меня не было тогда в комнате. Ты же знаешь, как я живу. Как жил тогда, — поправился он. — Пошли в общагу.
Зондин остановился. Мы повернули обратно.
— Как твоя половина? — спросил я.
— Так, — махнул он рукой. И замолчал.
У Пряхина был гость, земляк его. Огромного роста, в новом костюме из тёмно-синего бостона; брюки вправлены в сапоги. Он сидел и молчал, смотрел на нас не мигая. Ему, видно, было скучно слушать наш разговор. Прилёг отдохнуть и уснул. Мы до потёмок беседовали. Явился Бес — вынырнул из коридора.
— Привет Шишкиным! — крикнул, включил свет. — В темноте гужуетесь? — спросил он. Увидев меня, часто заморгал. — А, Картавин, — сказал он, хихикнул, подмигнул. Достал из-под койки посылочный ящик. И сгинул.
— Ты выговор получил из-за него? — спросил я Пряхина.
Он засмеялся.
— Да. Влепили.
— За что ты его?
— Да чёрт его знает за что! Да я и не бил его, а стукнул разок.
— За что?
— Как тебе объяснить… Ха-ха-ха! — закатился он, и окна ответили слабым звоном. — Понимаешь, Карта, я никогда никого не бил. Ха-ха-ха!.. Я сам не знаю, как вышло, Карта! Он мне ничего не сделал, но, понимаешь, терпеть я его не могу! Я и на бюро говорил так, на меня девчонки набросились: как так — ударить человека ни за что? А я и сам не знаю как. Я чертил, он вертелся возле. Говорю ему: уйди, не мешай — смеётся. Я и стукнул.
— Чего ж вы его в комнату приняли?
— Кто принял? Мы приехали, стали устраиваться. Принесли с Зондиным постели, смотрим — а Бес уже тут. Койку застелил и бреется. «А, говорит, и вы со мной в этой комнате?» Что ж с ним поделаешь?
Проснулся земляк Пряхина, и они уехали в город. Мы с Зондиным отправились бродить по Лесному. Я рассказывал, где был и что делал. Зондин молча слушал, внимательно разглядывал встречных девушек. В потёмках я не видел его лица. Но я. знал, сейчас он взорвётся.
— К чёрту! — Он выругался, сломал ветку, бросил её. — Я тебе скажу, Борька, я смотреть на свою жену не могу, а? Ты понимаешь? — Он уставился мне в глаза. — Ты смеёшься? — спросил он.
— Нет, — сказал я, — успокойся ты.
— Понимаешь, Карта, она всё врёт мне!
— Врёт?
Я стиснул зубы, отстал немного от него.
— Да, врёт. Ещё в прошлом году я заметил это, понимаешь? Я стал следить за ней, за каждым её словом — на каждом шагу врёт. И не только мне, но и подругам: одной говорит одно, другой — противоположное. Знаешь, когда пригляделся, увидел, что всем врёт. Ну, думаю, ладно: должно быть, она просто болтушка, пусть, думаю, болтает. Но вот летом поехал к её родителям. Она уже у них была. Договорились, пятнадцатого августа поедем на полторы недели к моим старикам. А она вдруг заболела, понимаешь? Что молчишь?
— А что мне говорить? Разойдитесь.
— О, легко сказать! — Зондин умолк. — Пойдём домой, Карта, — сказал он. — Ты уж извини, надо показаться. Знаешь, я никакого совета не жду, но хоть поговорить… С Пряхиным невозможно, он сразу ревёт: бросай её к чёртовой матери!
Вот какие у Зондина дела. Я один остался из тех, с кем он жил в дни сумасшедшей своей влюблённости. Недели две-три я не вижу его. Вдруг он явится в комнату, поздоровается со Скирденко, с Димой. Сядет на мою койку, сидит молча, ждёт, когда я приду, а если я в комнате и занят — когда мои сожители уйдут куда-нибудь. Вслух болтаем о разных разностях, но про себя думаем об одном и том же. Без слов беседуем. Облегчив душу, Зондин уходит к своей половине.
С середины и до конца третьего семестра мне приходится поголодать. Эконом я скверный. Когда я перебрался в общежитие из сарайчика, у меня была тысяча рублей. Без стипендии жить пять месяцев. Надо тратить из своих двести в месяц. Родители, накинув сотню, присылают двести. На четыреста можно прожить, но надо экономить. Но я надеюсь на заработок: «А, ладно, заработаю!» И обедаю не на пять рублей, а на семь, десять.
