Самсон Шляху - Надежный человек
«Но почему, почему рыдания душат горло?» Она не знала, не могла решиться ответить на этот вопрос. Да и какое значение имели слова, что они могли объяснить? Ее подвели к столу, и какой‑то тип снова стал оглушать градом вопросов. Она даже не сразу поняла, на каком языке он говорил. Какая‑то странная, невразумительная смесь. Вон как сближает ее арест чинов из военной полиции! Истинное братство палачей — венгерских с немецкими и румынскими…
— Герр прокурор говорит, что благодарить надо не его, — надоедливо тянул писарь. — Благодарить следует германское правосудие. Если можно с полным правом сделать пиф–паф для айн персон, то нихт стрелять цвай!
Допрос возобновляется. Снова те же самые вопросы.
И только одно в ответ — молчание.
— На сегодня хватит!
— Ее тактика ясна: прикидывается немой, — замечает кто‑то.
— Хочет испепелить презрением, ха–ха–ха! — веселится другой, наиболее опытный в таких делах. — Я их перевидал на своем веку, еще с довоенных времен…
— А кто не перевидал? — возражает еще один. — Голодовка: сначала отказываются от хлеба, потом от воды…
— «Глухонемым», — снова подхватывает «опытный», — лучше всего развязывает язык электрический ток. Одно из лучших, безотказных средств! Если, конечно, применять со знанием дела… очень активизирует память. Вспомнит даже вкус материнского молока.
— Но откуда в этой дыре возьмется электричество? — спросил офицер, форма которого напоминала гусарский костюм времен императора Франца–Иосифа: он был в лакированных сапогах, белых перчатках, с саблей на боку, в кепи и расшитом галунами мундире.
— И как его применять, что‑то не представляю? — заинтересованно спросил другой.
— В общих чертах довольно просто. Подключаешь объект допроса к системе освещения. И все. Не ясно? Надеюсь, приходилось вставлять вилку в розетку, когда включаешь, например, приемник? Приходилось? Ну и как — играет, если включишь в сеть? Играет! Вот и весь метод.
Хохот вывел Илону из обморочного состояния. Кто‑то протянул ей стакан с водой, но она не дотронулась до него. Как бы там ни было, все эти офицеры, следователи, прокуроры, старавшиеся превзойти друг друга в описании «методов» и «средств», казались ей нелепыми. Возможно, чувство это возникло оттого, что она не могла теперь различать, каким голосом говорит один, какое лицо у другого, например, у того же специалиста по электричеству. Все они, точно в тумане, расплывались перед глазами, только по–прежнему стоял в ушах размеренный стук шагов часового…
Значит, ее снова бросили в камеру? Но она даже не помнит, когда это было. А если и эти шаги только мерещатся ей? Если все в ее голове смешалось? Шаги солдата хотя бы не беспокоят, не раздражают ни слуха, ни зрения. Промелькнул даже смутный обрывок мысли: не подстроить ли дыхание под их равномерный ритм, — возможно, станет немного легче, потому что сейчас страшно жжет в груди и холодный, липкий пот по всему телу. Только усиливает боль. Впрочем, это может быть и не пот — кровь… Хорошо, что не пылают глаза. Ох нет — они пылают, только бы оставались сухими, сухими!
— Цок! Цок! Цок! — барабанными ударами звучат шаги часового.
— Ион, эй, Ион! Часовой поста номер один! — раздается властный окрик; похоже, это снова голос плутоньера. — Ион, в могилу бы тебя вместе с отцом–матерыо! Почему не откликаешься — уши заложило? Подойди ко мне, ну! Живее, живее! Сначала проверь запор. Ближе, ближе! Теперь отвечай: тебя не устраивает хлеб, который дают здесь жрать? Хлеб, понимаешь, кеньер?
— Так точно, господин шеф, устраивает! — еле слышно ответил солдат.
— А военная служба?
Солдат молчит.
— Как стоишь перед старшим! Смирно, ну! Не успел отоспаться? Спишь на посту? В шинели, с винтовкой. Я тебе вобью в голову устав… Отвечай: устраивает военная служба?
— Так точно, господин шеф, устраивает!
— Почему тогда не отзываешься? Насколько мне известно, тебя зовут Ион, не Янош? Ион, да? Почему отворачиваешь лицо? А ну: кругом! Налево! Вот так… Равняйсь! Я из тебя выбью штатский дух! С ног будешь падать… Отправляйся на пост! Подожди: как положено отвечать солдату на приказание старшего по чину?
— Слушаюсь, господин шеф.
— То‑то… Попробуй только забыть собственное имя! Ложку ко рту забудешь поднести…
Насколько поняла Илона, начальник теперь подошел вплотную к солдату, потому что голос его едва доносился до камеры.
— Что‑то я начинаю подозревать, будто тебе жаль ее. Неужели сочувствуешь диверсантке? Живьем на тот свет отправлю! Привяжу к дереву и заставлю подыхать на ногах. Пускай жрут муравьи! Еще чего придумал — жалеть большевичку! — Он говорил глухим, злым шепотом, чтобы слышать его мог только солдат. — В скором времени доставят и кавалера, если уже не доставили, — одной небось скучно. И поставят рядышком к стенке. Барышню видел, как разукрасили — будто невесту к свадьбе! За ним тоже очередь не станет… Или же ты захотел пойти следом?
Начальник сделал было несколько шагов, однако передумал, снова подошел к солдату. Опять принялся отчитывать, подавать все новые команды: «Кругом! Смирно!» — пока наконец не успокоился.
— Дежурный капрал! — крикнул он в заключение. — Немедленно заменить этого осла на первом посту!
Илона корчилась на полу, стараясь не потерять сознание.
— Камарад, камарад! — шепнула она, из последних сил поднимая толову. Как ей хотелось встретиться глазами с часовым! — Камарад!
Неужели не слышит? Но вместе с тем пока еще не доносятся шаги заступающих на пост… Не слышит! Опять принялся вышагивать, точно маятник. Хотя нет, нет, шаги становятся тише.
— Янош…
Только в эту минуту солдат остановился, приняв стойку «смирно».
Илона проговорила несколько слов по–венгерски. Солдат слушал, застыв на месте. В глазах у него загорелись тревожные искорки. Илона выдавила еще несколько слов, Янош понимающе кивнул головой и быстро отвернулся, принявшись все так же равномерно вышагивать за дверью: донесся четкий топот сапог.
Последним напряжением сил Илона вытянула руку — как будто хотела помахать кому‑то на прощание — и шевельнула пальцами, показывая в сторону леса. Потом опустилась на пол, бессильно откинув голову.
XXIII
Сыргие бросил Илону, оставил на виду у своры фашистов, даже не успев закопать парашюты, не ослабив туго перехватывавшие грудь ремни. Оставил, отдал в руки врагам, потому что малейшее промедление означало бы полный провал. Тогда они обнаружили бы пакет. Этот пакет!..
Сперва еще доносились хриплые окрики фашистов. Враги обещали сохранить жизнь, если он бросит оружие и сдастся по доброй воле. Значит, хотят взять живым и потому стрелять не будут. Надеются добыть сведения, вырвать хотя бы слово.
Потом рассвело, на смену утру пришел день. Постепенно солнце начало клониться к закату. Но темнота ночи и густота леса спасли, укрыли его. Он продолжал бежать, хватаясь за грудь, задыхаясь, до изнеможения. Те голоса давно смолкли, но он все не решался остановиться, только пошел шагом.
Патронами их снабдили, за поясом — две гранаты. Все это оружие должно послужить единственной цели: помочь вырваться, доставить по назначению пакет! Только пока это произойдет, его схватят, мертвым или живым. Впрочем, не живым, нет — только мертвым. Но как же тогда пакет? «К врагам он, конечно, не попадет, в этом можно не сомневаться». Но если убьют, то не попадет и к тем, кому предназначен… Значит, операция не имела никакого смысла, свелась к нулю. Плюс гибель двух людей, его и Илоны. Пока что, впрочем, гибель казалась нелепой, невозможной, ее нельзя было даже представить. Да, плюс смерть. Хотя какой же это плюс — минус! Только минус! Минус две оборванные жизни. В самом деле, ради чего придется умереть? Не только ему и ей, но и ребенку, которого ожидает Илона… Зачем только там, в самолете, заметив желтые пятна у нее на лице, он притворился глухонемым, сделал вид, что ничего не понял? Скорее всего, потому, что не успел ощутить всей важности ее слов. В конце концов, она могла и ошибиться. Мало ли что способна вообразить женщина? Кроме того, теперь он был солдатом. Нельзя было выяснять отношения за несколько часов до операции. Это значило сковать себя по рукам и ногам. Ведь он наконец‑то взялся за оружие — после того, что долго воевал с врагом только словом!
Словом… Печатать призывы на папиросной бумаге, писать лозунги на заборах. Такое приходилось и до войны. И вот теперь, когда настал черед стрелять, мысль о ребенке сковывала, хватала за душу…
Он почувствовал, что не может больше стоять на ногах — их сводило судорогой.
Нужно доставить по назначению пакет.
Преследователи не подавали никаких признаков жизни. Нет ли в этом подвоха: почуяли, в каком месте прячется, и теперь потихоньку окружают, собираясь напасть внезапно?
