Самсон Шляху - Надежный человек
Уже давно наступила полночь.
Все ждали возвращения Хараламбие.
Мастерская, в которой к моменту его ухода царил полный хаос, так и оставалась неприбранной. Только тускло поблескивали уголья, едва тлеющие в горне. Наковальня словно оцепенела в ожидании… валялись молотки, никому сейчас не нужные. По стенам ползли черные тени…
Люди слонялись без дела, кто подпирал дверь, кто присаживался на минутку, чтоб тут же снова вскочить на ноги. Даже голос Зуграву после ухода Хараламбие звучал непривычно глухо.
Один за другим сыпались вопросы.
— Попробую ответить и вам, если только вникнете в суть дела. Такие вопросы нам задавали еще до войны. Собственно, это вечный вопрос: наставник и последователи. Святой и грешники. Жертвовать собой… Здесь, на этом свете, мы хотим решить эти вопросы — тот свет, рай или ад, не интересует. Здесь, на земле, — он поднялся во весь рост, оттолкнувшись от рычага управления пилы, к которому до сих пор прислонялся, подошел к верстаку и стал рассеянно крутить винт тисков. — Ночью отдыхает даже железо, — проговорил, словно оправдывая свое занятие. Затем отвернулся, снова обращаясь к рабочим. Невидимые в темноте, погруженные в молчание, они все ближе подходили к нему. — Здесь, на земле, поскольку богачи, толстобрюхие, всякие прихлебатели тоже гнут свою линию…
— Толстобрюхие… дьявольское слово, прости господи! — обронил кто‑то из «братьев».
— Коммунист, если это только настоящий коммунист, должен отдать свою жизнь. Он должен бесстрашно стоять под дулами палачей. Перед виселицей… И все равно отстаивать правду. Не страшась класть голову под топор… За свое дело. «Я всего лишь простой, незаметный человек, — трусливо кричит обыватель. — Никаких партий не нужно!» И взамен готов хлопать в ладоши, приветствовать овацией — только, конечно, в том случае, если его устраивает твоя жертва. Мелкий буржуа, мещанин по образу мыслей, — все более загораясь, продолжал Зуграву, — заботится только о сытости, ничего не принимая в расчет, кроме требований брюха. Страдать должен ты, не он. Потому что ты ему безразличен. Никаких благ тебе не требуется — только ему. Ты должен от них отказаться. И он же будет потом над тобой насмехаться, объявляя ортодоксом, фанатиком. Как? — кричит он. С каких пор? Борец, протестант — и носит галстук? Обзавелся квартирой, спит на мягкой постели? Правильно — обуржуазился… Ему — да, ему все это подходит, зато тебе — тебе он уступит только бессмертие. И рай, и небо, весь потусторонний мир. Сам же будет блаженствовать здесь, на земле.
Он замолчал, ожидая, не ответят ли ему, не добавят ли что‑либо. Но все молчали. Хотя в молчании этом чувствовалось одобрение.
— Мы еше до войны говорили: не хотим быть никакими святыми, Иовами или апостолами, чтоб жертвовать собой ради них, грешников. Мы — не пастухи, они не заблудшие овцы. Борец за дело пролетариата также из мяса и костей, в нем течет такая же живая кровь, он потому и борец, что хочет жить. Радоваться плодам своего труда, добиваться победы в борьбе, которую ведет. Для того мы и хотим уничтожить оккупантов, чтобы жить. Зато толстобрюхие выжидают: ждет лентяй в рот каравай…
— Каравай не надо, и все же закусить не мешает. Великий пост как будто прошел…
Это говорил Хараламбие, и, услышав его голос, все повернули головы к двери. Он стоял на пороге и, как видно, был в хорошем настроении, не скрывал радостного возбуждения.
Закусить? Почему бы и нет? Сказано — сделано. Чем угошаться — это уж его забота.
И он принялся расстилать на верстаке деревенское полотенце.
Появилась еда, не требовавшая ни вилок, ни ложек: хлеб, вареные яйца, брынза, молодой редис, пучок зеленого лука, а затем и бутылка самогонки.
— Откуда все это взялось, брат Хараламбие? — удивился кто‑то. — Не попалась ли на дороге несчастная грешница, которой срочно потребовалось отпустить грехи?
— Как желаете, я ж капельку живой воды отхлебну.
Своей бутылкой Хараламбие окончательно добил «братьев»: они смотрели на него ошарашенно.
— Такого еще никогда не было в нашей обители! — проговорил Канараке, не скрывая неодобрения, даже если его заслуживал и такой человек, как Хараламбие.
— Да, — благодушно согласился Хараламбие, — такого никогда еше ие было, это правда. Но сегодня я заслужил… И ни о чем меня не спрашивайте, все равно ке скажу. — Он налил немного в глиняную кружку. — Будем живы–здоровы до самой смерти. — И выпил. Потом налил снова, протянув кружку Зуграву. — Очередь за гостем.
— Нет, люди добрые, не могу! Сначала ему, — лукаво подмигнув, Зуграву показал на Волоха, — чтобы не выдал меня товарищам! У нас за каплю этого зелья положено более тяжкое наказание, чем в вашей… чем в вашем кругу!
— Пей, пей, я тоже не откажусь, — улыбнулся Волох. — Налей еше немного, брат Хараламбие… Пью не только за то, что ты заслужил похвалу сегодня, — за то, чтоб заслужил ее и завтра!
— Вот это хорошее пожелание, — поддержал кто-то, — завтра на закате…
Отпив немного, Волох передал кружку Зуграву.
— Тот, кто сказал насчет завтра, — хорошо сказал! — напомнил Хараламбие. — На заходе солнца, если будет воля господня… и все сойдет хорошо, я и бороду сбрею, и эти космы остригу… Да, да, не иначе!
— Ну нет, придется потерпеть, — мягко, с легкой усмешкой остановил его Волох. — Кто знает, может, они еще пригодятся, и космы, и борода. За завтрашним днем придут и другие.
— Пей и ты, крещеная душа, — обратился Хараламбие к Зуграву, — быть может, товарищи помилуют тебя, не пошлют из‑за глотка самогонки гореть в аду… Хорошо, если б завтра каждый из нас заслужил… Только не знаю, не знаю: говорит наш Сыргие, что придут и другие дни… — Он замолчал, принявшись задумчиво приглаживать волосы, распрямлять бороду. — Значит, говоришь — оставить? Как бы не вырвали ее антихристы, что носят на руказах паучью свастику.
Канараке застыл, не донеся до губ кружку. Стекла очков у него запотели, и глаза были словно подернуты туманом… Никто не проронил ни слова.
— Ладно, не буду, пускай остаются! Только знаете почему захотелось избавиться? Не со страху, что будут вырывать фашисты. Как раз наоборот! От храбрости, которая отныне крепко во мне засела. Так, так, люди добрые и товарищи! Ну ладно, пора ложиться спать. Завтра в это время, насколько известно, будет не до сна… За час до рассвета, да, брат Сыргие?.. Конечно, мы с тобой «братья», а как же, — все еще не мог успокоиться Хараламбие. — Ты побежишь куда следует, увидишься… тоже с кем следует, так что смотри не опаздывай! Понятно, о чем говорю? Можешь и этого товарища взять для прикрытия, — он показал на Зуграву, собиравшегося уходить и теперь пожимавшего каждому на прощание руку.
— Не нужно, туда я сам могу пойти, — радуясь совету «брата», ответил Волох. — Хорошо бы взять его на работу к нам в мастерскую.
— А чего ж: подойдет, если знает ремесло.
— Не сомневайтесь, — проговорил один из рабочих, стоявших на страже у дверей. — Кулаки железные, да и сам, видите, какой. Настоятельно советую.
— Лишь бы захотел. Он — из наших, сразу видно, — подхватил другой, махнув рукой в сторону верстака, у которого недавно стоял Зуграву. — Сами видели, как жалеет инструмент…
— Если и по кулакам подходит, и по душе, значит, поговорим с сестрой Параскивой, и считай, дело сделано.
Зуграву ждал Сыргие во дворе.
— Что скажешь насчет… этого моего припадка красноречия? — слегка подтрунивая над собой, спросил он. — Не показалось, что уже с первой встречи с ними готов превратиться в проповедника? Как‑то сразу настроился на такой лад, едва ощутил обстановку мастерской, заглянул в лица… Ох эта наша жизнь за семью замками!.. И все‑таки как много значит слово! Какое мощное оружие! Теперь только одно остается: дать клятву, что не возьмешь в руки огнестрельного. — Он добродушно рассмеялся. — Не принимай, конечно, всерьез.
— Отчего же? Не знаю, как насчет огнестрельного, но несколько гранат они и в самом деле достали.
— Кто это «они»? Вот эти «братья» баптисты?
— Йоргу и Хараламбие можно с полным основанием считать товарищами… Хочешь посмотреть мою отшельническую келыо?
— Отшельническую? — как бы удивившись, переспросил Зуграву. — Очень жаль, как раз завтра я должен возвращаться в Кишинев, иначе зашел бы. Покажи отсюда, где она. Кстати, ты и сам не очень задерживайся… Который час? Впрочем, все равно… Сообщи только пароль, чтоб за час до рассвета можно было выйти вместо тебя. На операцию «Зажженный светильник».
— Но почему вместо меня? — с недоумением спросил Волох. — Надеюсь, ничего непредвиденного не случилось?
— Случилось, парень, и какие еще события могут произойти… Между прочим: тебе приходилось прыгать с парашютом?
— С какой стати? — Волох даже растерянно заморгал глазами. — Но если понадобится, прыгну!
