Владимир Ляленков - Просека
— А ты ж где в те времена был? — спросила Верка.
— В Курской области. Курский я.
— А что, Гитлера не изловили до сего дня? — спросила с печи старуха.
— Нет, бабушка, — ответил Гриша, — его негде ловить, потому как. его нет. Он сам с собой кончил.
— А врут поди, — проворчала старуха. — Спрятавшись сидит где в каком месте. Земля велика, народу много на ней!
— Ты чего не спишь? — сказала Верка матери. — Меня стережёшь? О, уставилась красотка! — И мне: — Она всё ждёт, когда поймают Гитлера. При немцах у нас ночью украл кто-то кабана и двух коз, а как раз говорили, будто Гитлер приезжает сюда. Она и решила: кабана утянули на угощение Гитлеру. Никак позабыть не может!
— Год кормили его, строго сказала старуха, год целый выдерживали. Полно вам беседничать, вдруг крикнула она, ложись спать, Верка! Гасите свет!
И чаепитие закончилось.
«Пуд, рюмка соли… Безграмотная старуха лежит на печи, ждёт сообщения о поимке Гитлера, — размышлял я, укладываясь на матраце, расстеленном между столом и бревенчатой стеной, — всё одно к одному. Всё связано между собой: и пуд соли, и рюмка соли, и кабан, и Гитлер. И Гриша, и его жена, и соседка жены Фаина, пережившая блокаду: не будь этой Фаины, Гриша не писал бы о махорке и спичках. Не было б войны, и не было б этой Верки, у которой муж погиб в первый же год. И она осталась с двумя детишками и со стариками; старик был слаб, дома с печи не слезал. И Верка уехала тогда с тремя подругами зарабатывать денег, посылала деньги старикам и детям. Познакомилась там с фельдшером, а потом вернулась сюда, потому что фельдшер проштрафился, его посадили, и ей стало невмоготу жить там одной…
Война не закончилась. Её нет, но она живёт в людях. Следы её и во мне, и в тех двух подростках, которых я не знаю, живущих где-то в Ленинграде, вдали от матери. И она, мать, говорит, что, будь у неё даже куча денег, всё равно б отдала детей государству; она так и говорит — государству, ибо чует, что сама не сможет воспитывать своих же детей. «Они у меня бандитами вырастут, — говорит она, — я их люблю, но я плохая мать…»
Чуть свет Верка уже на ногах. Растапливает печь, гремит вёдрами, кастрюлями. То и дело хлопает дверью; в коридоре шлёпают её босые ноги. За окном ещё темно, когда дверь в нашу комнату открывается и Верка кричит с порога:
— Эй, бродяги мои, на поверку становись! Студент, в радиве уже про американцев говорят! Водой вас облить?
Она может это сделать. Вскакиваем, потягиваемся. Голые по пояс выбегаем во двор, торопливо обтираемся снегом.
По утрам я не привык много есть. Но знаю, что скоро ужасно проголодаюсь на работе. Заворачиваю в газету бутерброд с салом. Гриша уплетает за обе щеки.
— Интеллигенция! — говорит ему Верка, указывая на меня. — Тебе бы портфельчик! Знаешь, вот так в руку его — и на работу. — И она демонстрирует, как ходят на работу с портфелями.
Когда спешим к перевалочной базе, на улицах ещё темно. Окна в домиках светятся. Город проснулся, но на улицах оживления ещё нет. Тихвин — тихий бревенчатый городок. Есть тут две местные знаменитости: Сашка-дурачок и Веня-дурачок. Сашка — тот самый кучерявый мужчина, которого я угостил чаем, сойдя с поезда. Сашка отирается возле чайных, столовых: колет и носит дрова, а за это его кормят. Без Вени, говорят, не обходятся ни одни похороны. Если его не пригласят на поминки и не угостят хорошенько, он может устроить какую-нибудь пакость семье покойника. Высокий и хилый, Веня в субботу или воскресенье обязательно появится на нашей улице. Сам он не просит милостыни, но все знают причину его появления. Подают ему копейки…
Когда мы с Гришей приходим на базу, в шпалорезке, в тарном цехе уже работают. Грузчики — нет: обычно вагоны ещё не поданы со станции. Грузчики ждут их в бревенчатом домике, разделённом стенкой на два помещения. В первой комнате, где стол мастера и телефон, сидят на скамейке пожилые рабочие. Во второй комнате — молодняк: одни досыпают, сидя на полу, привалившись к стене, другие играют в карты.
Мастером работает сорокалетняя женщина со сросшимися бровями. Энергичная, острая на язык, она за словом в карман никогда не лезет. Резка не так с грузчиками, как со своим и железнодорожным начальством. И очень нравится грузчикам.
— Побежала Маша на станцию, — говорят в первой комнате, — даст сейчас по мозгам этому Подзорову!
— Молодец девка. А что ж: заказали пять паланд, а они обещают две; заказали два крытых вагона — они дают четыре. Да и тех ещё нету! Значит, опять часам к одиннадцати только пригонят!..
— Железнодорожники хитры: когда мы просиживаем тут, выходит, ничего, сидите… А задержим их вагоны — плати им за простой!
— И управы на них нет, на эту железную дорогу. Всегда так у них было!..
Но вот возвращается со станции мастер. Она в сапожках, фуфайка перетянута узким пояском.
— Мужики, пишем акт, — громко произносит она, садясь за стол. — Одно хамьё на этой железной дороге — разговаривать не хотят! Если к девяти не подадут вагоны, подпишем его, и пусть тогда хоть за час простоя попробуют придраться к нам.
Акт подписали. Вагонов нет.
В конторку заглянул начальник базы Куликов.
— Что за перекур? Почему в рабочее время здесь сидите?
— Рабочее время? — крикнула мастер и встала. — А где вагоны? Почему наши акты за прошлый месяц не пропущены и в конторе лежат? Почему леспромхоз не предъявил станции за простой рабочих? Я до райкома дойду, Дмитрий Владимирович! А ещё сделаю так: подадут вагоны в полдень, а ровно в пять часов я всех грузчиков домой отпущу. Вот пусть постоят здесь вагоны полузагруженными! Все на уборку территории! — командует она.
Грузчики неохотно идут заниматься «бабьим» делом. День разгуливается. Сквозь серую пелену тумана пробились лучи солнца. Ритмично работает пилорама шпалорезки. Изредка взвизгивает дисковая пила в тарном цехе.
Два лесовоза приползли из лесу. Бригада, в которой я работаю, расселась между поленницами осиновых плах. Их надо будет сегодня погрузить в вагоны. Мастер наказала убирать территорию, но ведь это она так, для порядка, чтоб в конторке не сидели.
— Да, дела интересные на воле пошли, — рассуждает грузчик Лобов. Он работает здесь четвёртый месяц. Прибыл сюда прямо из отдалённых мест. За что он сидел — его тайна. Сам не говорит, а спрашивать об этом никому этика не позволяет. А может, все знают, один я не знаю. — Очень даже интересные, — усмехается Лобов. — Над нами командует баба, в тарном цехе тоже верховодит баба. И что заметно: бабы не боятся начальников своих! — Он беззвучно смеётся. — Шульков разве такой был?……смотрит он на пас. — Тот с начальством всё тушу, нам политику толкал… Там у нас был один мужичок, он раньше меня освободился. Он говорил, что Россия на ноле скоро вся бабья будет: верховодить начнут бабы, а мужики будут чёрную работу исполнять… Над ним смеялись, а оно к тому, видно, и идёт.
Возле другой поленницы полулежат на сухих щепках два друга, Крылов и Стельченко. Тоже из тех мест прибыли сюда, но о себе ничего не скрывают. Они из Воронежской области, оба ветеринарные врачи. Составляли липовые акты на здоровый скот, списывали его. А мясо пускали налево. Отсидели по пять лет, через год уедут в родные места. Я не представляю, как они могут объявиться там: ведь все их знают на родине! Ехали б в Другое место начинать новую жизнь. Но они думают иначе. Приедем, рассуждают они, приятелей там много; работу моментально найдут.
Бригаду нашу называют «проходной». Ни мастер, ни начальник базы не могут направить новенького в какую-нибудь другую бригаду. Бригадиры сами следят за «проходной». Заметят работящего парня — зовут к себе.
Понятно, бригадиры у нас часто меняются. Теперь за бригадира рассудительный Лобов. Мне в первый же день бригада устроила «проверку».
— Студент, полезай в вагон: ты первый день, первая поленница твоя!
— Фуфайку не снимай, а то замёрзнешь!
И я забрался в вагон в фуфайке. Покуда поленница росла до плеч, я быстро управлялся. Грузчики совали в люк плахи, я хватал, быстро швырял на место. Потом снял фуфайку, затем шапку. Пот заливал глаза. От меня шёл пар. Онемели пальцы правой руки. Я клал плаху на бедро, подталкивал вверх ногой, подхватывал левой рукой, напрягался и вскидывал плаху на поленницу.
— Как там дела? — просовывал голову в люк Лобов.
— Давай, давай! — отвечал я задыхаясь.
Когда выложил поленницу, ноги и руки дрожали от перенапряжения. В ушах стоял звон. Перед глазами расходились оранжевые круги, мелькали комарики. Но я спокойно спустился по скобам с вагона, сел на плаху. Закурил. После перекура опять забрался в вагон. Но едва поленница выросла до плеча и я готов был сдаться, Лобов сменил меня…
— Подают! — доносится от конторки.
То и дело бойко посвистывая, маневровый паровозик пригоняет на базу вагоны. Рассовывает их по тупичкам. Грузчики приступают к работе.
