Владимир Ляленков - Просека
Но тут дверь, из которой он появился, снова открылась, вышел высокий парень в пальто, в шляпе. Лицо его заспанно.
— Чего орёшь, борода? — грозно спросил он.
Меховая безрукавка прислонилась к стене, взгляд бородатого устремился в потолок.
— Ты чем недоволен? Мной? Я тебе сказал: липовый отчёт ваш я делать не буду. Подписывать враньё не стану. — Он увидел нас. — А это кто?
— Мы на работу оформиться хотим, — сказал я.
— Кем?
— Рабочими.
— Это к ним. К женщинам, вон туда.
— Так каждый, каждый день! — воздевает руки к потолку бородатый человек. — Как можно работать?
— Весело живут, — тихо сказал Бубнов, — а я думал, тут тишь да гладь. — Он шагнул к женщинам. — Здравствуйте! Привет вам из Ленинграда! Вот направления наши. Давай, Борис.
Женщина просмотрела документы.
— Вы где хотите работать: на перевалочной базе или в лесу?
— Прежде вопрос: что такое перевалочная база, что там делают? Мы как-то прежде всё мимо Тихвина проезжали и незнакомы с его предприятиями.
— На перевалочной базе грузят лес в вагоны. База в городе. Но общежитием здесь мы не обеспечиваем.
— А в лесу обеспечиваете?
— Да.
— В лес, — сказал я, — чего там думать? Оформляйте нас в лес.
Но Бубнов дёргает меня за руку, зовёт в коридор.
— Слушай, может, тебе к белым медведям хочется? — дышит он мне в лицо. — Куда ты просишься? Тут город не город, да и не глушь, а в лесу куда сунешься вечером? На звёзды выть будешь?
— Жить-то негде, — сказал я.
— Найдём. Не пропадём. Ты, я вижу, не бывал в переделках, — лес! Тьфу! Пошли.
Пишем заявления в отделе кадров. Оставив чемоданы, отправляемся искать жильё.
— От центра держимся подальше, — рассуждал вслух мой новый приятель, шагая на полкорпуса впереди меня, — туда, где ещё хоть немножечко пахнет деревней. Нам нужна вдова средних лет и с детьми. У вдовы нет сберкнижки, она считает каждую копейку. И мы для неё будем кладом. А ты — тьфу! — лес! Ты что, в передрягах мало бывал?
Мы на самой крайней улице. За ней огороды, луг и дальше еловый лес. Поглядывая на избы, Бубнов укорачивает шаг.
— В этом и спрашивать не будем, — вполголоса рассуждает он, — в этом домике мужик есть… А тут куркуль живёт. Видишь, сети у сарая; на грузовичке кто-то приезжает к нему… О, гляди, царица в окошке сидит, — кивает он на окно, за которым видно квадратное лицо седой старухи.
Крыша домика из дранки, навес над крыльцом стоит, подломив ногу. Один порожек крыльца разломан.
— Пошли сюда… Здорово, бабуся! — приветствует он старуху.
Та спокойно смотрит на нас, сидя на скамейке. Печь, плита, три стула у стола. Дверь ведёт в боковушку.
— Заждалась гостей, бабуся? Вот мы и явились. — На лице старухи полное безучастие к его словам. — Можно ли зайти к тебе?.. Глухая, что ли, — тихо ворчит он. — Ты слышишь, бабушка?
— А ты чего орёшь? — вдруг басом говорит старуха. — Ты до Верки? Так её нету дома..
— Нет, мы не до Верки. Мы к тебе, бабуся. Ты хозяйка будешь?
— А что надобно-то вам?
— Мы квартиру ищем. Двое вот нас. Работаем на перевалочной базе. До сих пор жили в бараках. Надоело. Люди мы спокойные, деловые, а в бараке и часу тишины нету. Посоветовал один добрый человек к вам обратиться. Говорит, семейство маленькое у них, только рады будут пустить жильцов.
— А кто ж это тебе посоветовал?
— Иван Гаврилыч, который на станции работает. Ну, дак как?
Старуха думает, зачем-то выдвигает ящик стола. Заглядывает в него.
— А платить будете?
— По месту и деньги. Комнатку нам дадите на двоих — сговоримся в оплате, мы люди серьёзные, понимаем что к чему. Есть комната?
— Да есть. — И она говорит, что надо подождать её дочку Верку. Та верховодит в домике. Вот придёт на обед и скажет своё слово. Работает дочка кладовщицей в горторге.
Старуха показывает комнату; вход в неё отдельный, из коридора. Кровать, стол, множество фотографий на стене. Возвращаемся в горницу. Старуха вдруг застывает на месте, прислушивается.
— Идёт, — говорит она, — должно, чаю попить захотела.
Минуты через три в горницу входит средних лет женщина в сапожках, в зелёной шёлковой юбке и в фуфайке. Мельком взглянув на нас, снимает с головы платок.
— Что это у тебя молодчики сидят? — говорит она, трогает рукой чайник на загнетке. — Смотри-ка, каких кавалеров пригласила! Или меня ждёте?
Бубнов говорит, зачем мы здесь. Она смеётся, снимет фуфайку. Наливает в кружку чаю. Говорит, вот, мол, как ей везёт: не было в доме мужиков и вдруг сразу двое объявились.
— Как ты, мать, на это дело смотришь?
— Да мне-то что, мне ничего…
Договариваемся: они предоставляют нам комнату, будут кормить нас. Мы за это платим по четыреста рублей в месяц. Через две недели должны заплатить за месяц вперёд. Бубнов называет молодую хозяйку по имени без отчества. Мне неловко обращаться так к ней.
— Скажите, а как ваше отчество? — говорю я.
Улыбка исчезает с её лица.
— Ах какой молоденький и вежливый красавчик, — качает она головой, прищурив глаза, — ах какой он умненький, товарищ твой, Гриша… Я Вера, Верка и могу быть Верочкой, понятно? А до величания по отчеству я ещё не дожила!
— Какова бабка? — говорит Бубнов, когда мы спешим в контору оформляться. — У неё мы не пропадём. Я ручаюсь. Погоди, яйца будет нам жарить каждое утро. Ха-ха! Со мной, брат, не пропадёшь!
Вечером познакомились с городом. Прошлись вокруг гостиного двора, вдоль городского сада. Хозяйки нас довольно сытно уже покормили.
— Слушай, а как у тебя с наличными? — задаёт мне вопрос Гриша около чайной.
— У меня сорок рублей.
— У меня четвертная, — сказал он, — маловато… Но и это деньги. Завтра выпишем аванс, а сегодня надо нам отметить встречу, успешное начало новой жизни. Отоваримся в гастрономе и посидим в собственной комнате. В комнате!
В нашу комнату свет не проведён. Старуха дала нам семилинейную лампу. Поздно вечером мы с Гришей сидим за столом, и Гриша несколько смущён. Он в майке. Выпуклая костистая грудь его покрыта густой чёрной шерстью.
— Так… Слушай, может, ты боишься меня?
— Да чего ж мне бояться тебя? — смеюсь я.
— Так… Но скажи мне честно: кто ты? Какая великая сила выгнала тебя из Питера?
Распространяться мне не хочется. Говорю, что я студент, приехал заработать деньги. Сейчас каникулы, потом четыре месяца у нас практика. Я три месяца поработаю здесь, месяц побуду на практике в ленинградском порту. Студенческий билет я не сдал, у меня есть второй экземпляр характеристики. Показываю Грише, и он вроде успокаивается. И вскоре он рассказывает о себе.
Он другого поля ягода. Восемнадцати лет ушёл из Ленинграда на фронт. Но до фронта не доехал: его отправили сначала в танковое училище. Командиром танка повоевал он не больше шести месяцев. Ему перебило ногу; врачи не очень ловко лечили его и выписали хромым и со свищом, — не заживала нога окончательно, и всё тут! Врачи говорили — кровь у него такая, не может окончательно справиться с раной. Куда ему было деться? Родные в блокаде, знакомых хороших нигде нет. Военкомат направил его поправляться в одну из саратовских деревень.
— Квартировал я у пожилой женщины, имевшей кучу детишек. И как раз тогда приехал в отпуск сын соседа военврач. Посмотрел мою ногу. «У тебя, — говорит, — в ноге посторонний предмет какой-то. Хочешь стать нехромым?» — «Конечно!» — «Согласен на операцию?» — «Согласен!»
Через неделю уехал с ним в город, положил он меня в госпиталь. Распилил ногу, срастил. Потом перекомиссовали меня и отправили на фронт…
Родные Бубнова погибли во время блокады. Когда вернулся после войны в Ленинград, получил комнату. И вот семь лет пролетели, как семь дней. Со многими женщинами сходился, но семьи не получалось. Встретилась одна, она инженер, имеет высшее образование; ласковая, добрая, нежная и очень серьёзная. Бубнов расписался с ней, у них появился ребёнок. Но… Он работал инкассатором. После работы заходил каждый день в кафе выпить бутылку пива. И привычка сделала своё дело, он стал встречаться с буфетчицей кафе. Возможно, жена б и не узнала об этом, но в ноябре его ограбили, когда он выносил деньги из магазина. Грабителей поймали; в декабре состоялся суд. На суде выяснилось, что буфетчица причастна к ограблению, она была связана с жуликами. Всё прошлое и настоящее Бубнова вытряхнули на суде. С работы его уволили. Жена его, считай, прогнала. И вот он оказался в Тихвине; ему скоро тридцать лет стукнет.
— Поработаю здесь, а там видно будет. Простит меня жёнушка — вернусь к ней, а нет — посмотрим, время покажет…
За глаза Гриша всячески поносит женщин. Но встретив нашу молодую хозяйку (я никак не могу привыкнуть называть её без отчества и потому стараюсь не обращаться к ней с вопросами), он галантно раскланивается. Сладко улыбается. Сыплет комплиментами, даже целует ей руку, при этом сильно переламываясь в пояснице.
