Владимир Ляленков - Просека
— Вот какие расценки, — а вы думали, по тысяче получите.
Унылые, бредём к студгородку.
Днём я поднялся к Иваненко. Он выслушал меня.
— Чудаки! Зачем вы шум подняли? Я ж тебя предупреждал: не цапайся с ним вначале, и потом всё пойдёт хорошо.
— Как так? — Я не понимаю.
— Вот тебе на! Как будто ты не знал его раньше. Надо было показать ему, что вы тихие, спокойные ребята. Раз, два он заплатил бы вам мало, а потом бы начал больше платить. Какой чёрт понёс вас в контору? Теперь на себя пеняйте.
— Значит, он жулик, — говорю я угрюмо. — Ну мы ему покажем! Он у меня узнает. В прошлом году он выписывал нам денег больше, чем мы заработали, и часть брал себе? Так? Мы возьмёмся за него! — ударяю кулаком по столу и сажусь, соображая, что предпринять.
Иваненко приносит чайник. За окном висит сетка с продуктами. Он угощает меня.
— Не связывайся ты с ним, — говорит мой бывший бригадир. — Конечно, если хочешь убедиться, что я прав, напиши хоть в газету, хоть прокурору. Какие у тебя факты? Что ты докажешь? Что прошлогодний снег был грязней нынешнего?
— Он жулик. И люди найдут способ его наказать.
— Какой способ? Ты — дитя. Ты ничего не докажешь. Потому что он не жулик, а крохобор, понимаешь? Жулик-крохобор, а такого так просто не усечёшь: надо долго, может год целый, наблюдать за ним, собирать факты, иначе сам же в дураках останешься.
— И ничего с ним сейчас не сделать?
— Ничего. Ну, скажете, давал он пустую ведомость, а он скажет, да, я виноват, но я желал, чтоб вы поскорей получили деньги. И всё. Ешь колбасу. Вот сало. Тебе побольше заварки?..
Я плюнул на Ивана Ильича. Когда, подняв воротник болконцевского пальто, в меховой шапке прохожу мимо конторы базы, случается, встречаю Ивана Ильича. Он не узнаёт меня. Будь он хоть чуть помоложе, я бы расправился с ним…
Я стал раздражительным, постоянно сдерживаю себя. Через неделю зачётная сессия, а у меня не сданы работы по теормеху, сопромату.
Не сделаны два чертежа. Неделю никуда не выхожу из комнаты. День и ночь сижу за столом. Отвожу чертежи в институт и сдаю зачёты.
Получаю из дома письмо. Мама волнуется, почему долго не пишу. Настраиваю себя на нужную волну, в две минуты письмо готово.
Миша Яковлев хочет переходить на электромеханический факультет. Там надо будет ему досдавать какие-то предметы.
Из всех, кто начинал жить со мной в этой комнате, останется один Бес. Бес и я. Великолепно. Надо бежать куда-то. Иначе я буду уже не я, а кто-то другой, и тогда возненавижу себя.
Заглянул в библиотеку, где давно не показывался. Приветливая библиотекарша встречает меня улыбкой.
— Где вы пропадали? Я уже думала, не случилось ли что с вами? А где ваш брат?
— Брат?
— Извините, это я вас братьями называла. Вы всегда такие важные были.
— Мы важные?
— Да. Вам опять что-нибудь из истории?
— Нет. Я просто посмотрю журналы.
Усаживаюсь в маленьком читальном зале. Я не стараюсь найти в художественном произведении ответа, как жить. Я убеждён: никто подсказать мне не может. Я ищу в журналах хоть какого-нибудь человека, старого или молодого, который переживает что-то подобное, что творится со мной. Но сопереживать мне не с кем. То про жуликов пишут, которые становятся порядочными людьми. То директор завода почему-то не желает устанавливать новую машину в цехе, преследует конструктора, конструктор идёт в райком, оттуда приезжает комиссия, и всё решается хорошо. Другой герой бросает молодую жену с ребёнком, едет на восток, встречает на пароходе журналистку, влюбляется в неё, но она узнаёт о его жене, ребёнке, обзывает его негодяем и убегает от него. И он, убитый горем, едет дальше. И автор показывает вагон-ресторан, за столиком никого нет. Полночь. Герой сидит один и пьёт вино. Должно быть, впереди его ожидает одиночество. И всё. Ничего не понимаю…
Сдаю журналы, иду к студгородку. Всё вокруг покрыто снегом. Ветки деревьев оделись толстым слоем инея. В парке тихо. На Муринском сажусь в трамвай и еду. Куда? Не знаю.
Скоро Новый год. Народ всюду с покупками. Все возбуждены, а я равнодушен ко всему. Вспоминаю родителей, и ужасно скверно на душе.
Возвращаясь однажды из города, читаю объявление, приклеенное над окном в трамвае. Приглашаются на работу в Магадан и Магаданскую область врачи, инженеры и рабочие всех специальностей. Обращаться по адресу: Казначейская, 11. Я читал где-то или слышал, будто в Магадане открылся горный техникум. Решаю ехать туда. Баста. Иначе пропадёшь: будешь только рассуждать, мучиться. А надо меньше философствовать, а действовать. Назавтра я еду на Казначейскую.
Контора в полуподвальном помещении, в приёмной человек пятнадцать. У мужиков физиономии дублёные, голоса грубые и хриплые, видно, что они успели побывать в неблизких местах.
Женщина в меховой шубе с золотыми зубами дымит папироской и рассказывает соседу:
— Я глупость сделала, что уехала оттуда. Очень жалею. Знаете, как там говорят: «Европа, Европа!» Пожила я полгода в этой Европе. Хватит с меня… — Она резко бросает окурок в урну, начинает что-то шептать соседу.
Моя очередь. Сухощавый инспектор по кадрам выслушивает меня.
— Да, простым рабочим мы можем вас взять, — говорит он, — подавайте документы.
Снимаю копию с аттестата зрелости. Получаю характеристику. Сдаю документы, прохожу медицинскую комиссию — всё великолепно.
В следующий раз мне говорят:
— Теперь ждите. Мы вас пригласим.
Домой ничего не сообщаю. Напишу, когда буду уже в Магадане.
Новый год встречаю в своей комнате. Никому из приятелей не говорю о принятом решении.
На Казначейскую улицу не приглашают, еду туда.
— Ждите, ждите, молодой человек.
— Но скажите, берёте меня?
— Думаю, что да. Но окончательное решение выносит начальство. Подождите немного…
Решаю всё же сдавать экзамены. Но когда вхожу в аудиторию, вижу Бродковича, сидящего за столом, товарищей у доски, в голове срабатывает: сейчас или никогда. Беру билет. Сейчас или никогда. Я смотрю в билет и возвращаю его обратно.
— Я не знаю.
— Хотите второй взять?
Беру второй, замечаю номер — девять — и опять возвращаю.
— Вы больны?
— Нет, я здоров.
— Вам «двойку» поставить?
— Пожалуйста.
— Послушайте, Картавин. Вы можете объяснить своё поведение? — Я молчу. — Вы ничего не хотите мне сказать? — Я молчу. — Пожалуйста.
И я вижу, как он выводит в моей зачётке «неудовлетворительно».
Резвым мальчишкой я вылетаю из аудитории. Соображаю, как набросятся с расспросами на меня однокашники.
— Потом, потом! — кричу я, отбиваясь от них.
День морозный, безветренный. Снег блестит на кустах. За трамвайной линией магазин и ларёк, где продают пиво. Продавца зовут дядей Гришей.
Где пробродил весь день и вечер, я не помню. Помню, что на почтамте написал письмо Николаю, смотрел какой-то фильм, сидел в кафе, в пельменной. В общежитие вернулся ночью в расстёгнутом пальто, весь обсыпанный снегом.
Усевшись на диван, городил вахтёрше тёте Маше какой-то фантастический вздор о Дальнем Востоке, о бурях магаданских, которые валят людей с ног, и потому так ходят по улицам, держась за специальные верёвки.
Бес сдал на «четыре» по шпаргалке. Утром, когда я лежу в постели, он, суетясь у своей тумбочки, бросает на косые взгляды, тут же отворачивается, смотрит в потолок. Он взволнован. Всегда он завтракает в буфете, теперь усаживается пить чай в комнате.
— Что ж тебе такое досталось? — не выдерживает он.
— Пошёл вон, — говорю я и улыбаюсь. Мне забавно смотреть на него.
— А я-то при чём? Пересдашь!.. И ни одного вопроса не знал?
— Отстань, Бес. Я не хочу с тобой разговаривать.
— Тебе разрешат пересдать, — успокаивает он меня.
— Ты скот, Бес.
— Да я чем виноват-то? Чего ругаешься?
— Хочешь, я тебе физиономию начищу? — спросил я и сел.
Проснулся Пряхин.
— Ты что, провалил?
— Да.
— Здорово он гонял тебя?
— Да. По всем лекциям гонял, негодник.
— Ишь ты… Ну ничего, пересдашь.
— Пересдам!.. Я, Федя, не буду пересдавать и вообще сдавать.
Пряхин сел, вытянул свои длинные мускулистые ноги.
— В чём дело? Ха-ха! Ты шутишь? — спросил он.
— Не шучу, брат: семейные дела, понимаешь? Получил письмо вчера… И попрошу тебя: не расспрашивай ни о чём.
— Да… Так-так… Гм… Очень серьёзное что-то случилось?
— Очень серьёзное, Федя. Оставим этот разговор.
Одевшись, я опять ухожу из общежития: пущенная мной утка за день успевает влететь в уши всем, кто знает меня. На четвёртом этаже её начинят своими догадками. И приставать с вопросами ко мне не будут.
Так и получается. На следующий день при мне даже речи не заводят о провалившихся, о кандидатах на отчисление. В проходной встретился с Величко.
