Владимир Ляленков - Просека
— В чём?
— Да знаешь, как-то всё не так… После свадьбы, помню, когда мы остались с ней одни, со мной чёрт знает что случилось. И потом было так, а теперь останемся вдвоём, она заговорит, а я будто шпион какой, слушаю её и про себя отмечаю: вот сейчас она врёт, а вот, кажется, правду говорит. И знаешь, стала командовать: туда не гляди, так не говори. — Он помолчал. — Знаешь, напишу я домой, что женился, а она опять не поедет к родителям моим, как быть тогда?
Что ему ответить — я не знаю. Глядя на его растерянное лицо, я уже не смеюсь, не улыбаюсь. В комнату приходят Бес и Пряхин, и беседа наша прекращается. Мне скучно. Сейчас бы в тайгу, в сопки, как говорил Николай.
— К Борису зайди! — кричат как-то вечером в коридоре, и в комнату входит студент нашего курса. В руке у него театральные билеты.
— На Вертинского один билет, — говорит он, — возьмёшь?
О Вертинском я слышал, будто он недавно вернулся из-за границы и будто на его концерты билетов не достать. Я беру билет. В театре сижу в девятом ряду. Озираюсь. В зале много пожилых женщин. Наконец на сцене появляется высокий старик с голым черепом, во фраке и в белой манишке. Лицо жёлтое и морщинистое; лоб скошенный. Вокруг зааплодировали… Я вырос на послевоенной маршевой музыке, с песнями Бунчикова, Нечаева, слышал пластинки Руслановой. А тут этот высокий старик во фраке, будто он встал только что из гроба, слабым и заунывным голосом затягивает: «Я, маленькая балерина…»
Ему шумно аплодируют женщины.
«Пару гнедых»! — просят голоса.
— «Гнедых»!
Где-то в середине концерта я пробираюсь к дверям. Старьё какое-то! То-то же одни старухи и собрались в зале. Еду домой.
В комнате застаю Пряхина, который чертит, и Яковлева, копошащегося в ящике, нашинкованном проводами и лампочками. Рассказываю Феде, какого странного певца повидал.
11
Во мне поселился какой-то страх. Я пугаюсь моментами и даже вздрагиваю, как вздрагивают, неожиданно уколовшись иголкой. Желание учиться тает во мне с каждым днём. Высшее образование! До сих пор эти слова действовали на меня магически. Да, я поймал себя на этом. Есть среднее образование, есть высшее. Где-то в подсознании сидело у меня, что, получив высшее образование, я достигну совершенства, стану настоящим человеком. Высшее образование, высшее образование! Это была моя путеводная звезда. Она вела меня, хотя и была скрыта туманом. Туман рассеялся, я увидел её… И понял, что она не греет. Я пригляделся внимательней, а она начала меркнуть и вдруг исчезла.
Она — это мираж… Брось, болван, дурака валять, ты хотел стать инженером и работать. А почему инженером! Пойми: ещё четыре с половиной года сидеть в институте! Тебе будет двадцать четыре года, а ты ещё ничего не сделаешь. И у тебя будет диплом, и у Беса будет диплом…
И в двадцать четыре года начинать жизнь? Это ж полжизни будет прожито!..
На душе у меня скверно. Никогда мне не было так скверно.
Я написал письмо Николаю, сообщил, что тоже хочу бросить институт, уехать куда-нибудь работать. Буду учиться заочно. Признаться, я хотел, чтоб он позвал меня к себе. Наконец приходит ответ. Он не только не зовёт к себе, но отговаривает. Дескать, не валяй дурака, раз уж поступил в институт, заканчивай, а получишь диплом — там видно будет!
Он опять свысока смотрит на меня. Плевать!..
Деньги у меня кончаются. Не дождавшись Ивана Ильича, я и ещё трое студентов отправляемся на Кушелевку. Расспрашиваем, где найти Ивана Ильича. К кому ни обратимся, никто его не знает. Наконец какой-то мужчина говорит, что Иван Ильич работает на станции по совместительству, когда поступает много вагонов. Основная же его работа на перевалочной базе. Идём туда. Уже холодно, землю запорошило снежком. Находим Ивана Ильича возле небольшой деревянной конторки. Он такой же круглолицый, в той же куртке на меху.
— Здравствуйте, Иван Ильич. Мы к вам. Опять поработать.
Я говорил ребятам, что он меня знает. Если есть какая работа — выручит. Но Иван Ильич смотрит на меня так, будто впервые видит.
— Вы откуда? — говорит он с важным видом. — Какой вам работы?
— Не узнаёте меня? Я с Иваненко в прошлом году всё время у вас работал. Мы студенты. Вот опять пришли. — Я улыбаюсь, но на его лице ни малейшего движения…
— Какой Иваненко? У меня много людей работало, всех я не помню.
Я молчу. А он открывает дверь в конторке:
— Надя, тут студенты пришли. Есть что-нибудь?
Уходит в конторку. Товарищи мои смотрят на меня, я на них и опять на дверь конторки.
— Идите за мной. — Мы шагаем за Иваном Ильичом вдоль склада, потом вдоль вагонов, мимо домиков. Шагаем мы долго, опять видим железнодорожную ветку, на ней стоят две открытые платформы; складов рядом никаких нет.
— Там вон лопаты лежат, — Иван Ильич пересчитал нас глазами, указал на. кучу старых бумажных мешков. — Требуется разгрузить эту глину. Выдерживайте габариты: глина должна быть в двух метрах от рельса. Я проверю.
Глины на платформах вровень с бортами. Сверху она серая и прихвачена морозцем, а глубже вся белая. Мне кажется, мы вскоре разделаемся с ней, но не тут-то было. Глина слежалась, липнет к лопате. Отковыряешь кусок, бросишь его, а он с лопаты не слетает, а если слетит, падает рядом с платформой. Не проходит часу, мы выбиваемся из сил. Перекуриваем.
— Ничего, — бодрюсь я, подбадриваю других, ничего, мужики! Зато он заплатит хорошо. Он меньше пятидесяти никогда не платил, а за такую работу побольше получим. В баньку пойдём! — Швыряю очередной ком глины, едва за ним не лечу с платформы. — Напаримся!
Остаток вечера и всю ночь мы бьёмся с этой проклятой глиной. Все перемазались.
Когда делаешь что-то и видишь, что сделано много, так и усталости меньше. А тут перекидали каких-то несчастных два вагона глины, а у нас руки, ноги и спины болят. У одного парня лицо позеленело; от папиросы он отказывается.
— Тошнит. — Он ругается. — Я не ел вчера ничего. Худо что-то. — И он садится на рельс.
Мы подчищаем у платформы, прикидываем, выдержали габарит или нет. Вроде да.
Я швыряю лопату в кучу бумаг, туда же летят остальные. Времени, должно быть, часов шесть утра. Уже слышно зуденье трамваев.
— Где же сейчас искать этого Ивана Ильича?
— А вон он и сам!
Да, Иван Ильич. Будто знал, когда мы окончим работу.
— Сделали? — говорит он.
Я убеждён, что он помнит Иваненко и меня. Чего он важничает?
— Хорошо, молодцы.
Лезет в боковой карман, достаёт бумажник, из него сложенную вдвое чистую ведомость и подаёт мне.
Мы расписываемся. А Иван Ильич, поглядев по сторонам, даёт нам не по пятьдесят, даже не по сорок или тридцать рублей, а по пятнадцать.
— И только? — говорю я.
— Что такое?
— Почему ж так мало?
— Сколько заработали! — И он хочет уйти.
Мне стыдно перед ребятами: провозились всю ночь, измазались, замёрзли, устали — и на тебе!
— Почему ж так мало, Иван Ильич? В прошлом году мы за более лёгкую работу больше получали!
— Расценки такие, расценки. И денег нет.
Он хочет обжулить нас!
— Стойте! — кричу я. — Стойте! — Догоняю его. — Заберите ваши деньги, отдайте ведомость сюда. Нечего! Мы в контору пойдём! Пусть нам бухгалтерия заплатит! Ребята, сюда, отдайте ему деньги. Сегодня в контору пойдём!
Нисколько не волнуясь, Иван Ильич пересчитывает деньги, кладёт их в бумажник. Не спеша продолжает свой путь и руки свои держит спокойно за спиной. И весь вид у него со стороны такой, будто он очень доволен случившимся.
Контора базы на Лесном проспекте. В девять часов мы там.
Директор базы похож на нашего коменданта своими размерами, только у коменданта нос почти не заметен между щеками, а у директора огромная сизая гургуля, поросшая волосами. Директор выслушивает нас, зовёт секретаршу; та спешит за бухгалтером, сама посылает кого-то за Иваном Ильичом. В коридоре забегали, зашушукались. «Ага, — думаю, — сейчас тебе, Иван Ильич, будет. Узнаешь, как студентов обманывать».
Седая бухгалтерша докладывает директору, что наряды на разгрузку керамической глины у неё имеются, но расчёт она ещё не успела сделать.
— Что вы хотите от нас? — строго смотрит бухгалтерша на меня. — Вы работу недавно кончили, а у нас рабочий день начинается в девять. Прикажете в одну минуту вас рассчитать? У меня десятки бригад ждут очереди! Невозможно просто!
— Идите в бухгалтерию, сейчас рассчитают вас. — Директор кивает, улыбается.
В бухгалтерии насчитывают нам семьдесят четыре рубля девяносто копеек. Нас четверо, каждому по четырнадцать с копейками.
Мы шумим. Нормировщица расспрашивает, какую работу мы сделали.
— Вот какие расценки, — а вы думали, по тысяче получите.
Унылые, бредём к студгородку.
Днём я поднялся к Иваненко. Он выслушал меня.
