Владимир Ляленков - Просека
Гриша трудится на погрузке телеграфника. Умудрился миновать «проходную». Он стоит с чуть изогнутым ломиком в руках на стыке бортов вагона.
Смотрит, как другой рабочий заводит верёвки под брёвна.
— Давай! — кричит он третьему рабочему, который по другую сторону вагона тотчас стегает кнутом огромного серого битюга. Тот втаскивает по лагам брёвна в вагон.
— Сто-ой! — кричит Гриша, спрыгивает на дно вагона. Ломиком поправляет там брёвна. И через минуту он снова на вагоне. — Давай следующий! — командует он лихо. — Шевелись, ребята!
У Гриши уже много знакомых и на базе, и в городе. Стоит ему поговорить с каким-нибудь человеком, мри следующей встрече Гришу здоровается с ним. Спрашивает, как у того дела, куда и зачем он идёт. Сообщает о своих делах. И они расходятся, будто давнишние приятели.
Отправимся с ним побродить в городе — то и дело задерживается с кем-нибудь.
— Слушай, кто это? — спрошу я, дождавшись Гришу после очередной его остановки.
— Да так, парень. Он на заводе работает. Вроде хороший мужик.
Даже в бане Гриша всегда болтает с соседями. Он вообще непоседлив. Вот после работы, помывшись и пообедав, ложимся передохнуть. Гриша на кровати, я на матраце. Закрыв глаза, Гриша лежит на спине. Я беру книгу; тихо во всём доме и в нашей комнате. Едва слышно тикают ходики на стене. Верка ещё не вернулась с работы. Изредка слышен стук костыля старухи. Потом донесётся такой звук, будто она перетаскивает с места на место сундук или ящик. Опять тишина.
Гриша вдруг открывает глаза, садится, смотрит на ходики. Затем взгляд его останавливается на мне, и на лице его появляется усмешка: если у меня в руках книга, то буду читать час, два. Грише это не по душе — ему хочется пойти куда-нибудь. Одному же идти скучно да и небезопасно.
Мы с ним уже побывали у Веркиных подруг. Одна работает буфетчицей на вокзале, вторая — продавщицей в продуктовом магазине. Когда возвращались домой, около кинотеатра привязались трое подвыпивших: ни с того ни с сего потребовали, чтоб мы доложили им, кто мы такие и куда спешим. Гриша хотел отшутиться, я же стоял и молчал.
— А чегой-то этот молчит? — сказал один из придиравшихся. — Видно, мы ему не нравимся, а? — Он протянул руку, хотел взять меня за нос. Я ударил его, он упал; я бросился на второго, а Гриша схватился с третьим, который тотчас запросил пощады, Гриша дал ему пинка, крикнул, чтоб он немедля шёл спать. Оглянулся, а я обрабатываю своего.
— Постой, хватит! — крикнул он мне, но я не унималоя.
Тогда Гриша схватил моего противника за шиворот, оттащил его от меня к забору. Посадил там и дёрнул меня за руку.
— Пошли, пойдём, пусть сидит.
Возбуждённые дракой, мы быстро шагали по улице. Гриша вслух восстанавливал начало драки, потом заметил, что я утираю кулаком глаза. И ему почудилось, будто я всхлипываю.
Мы подошли к нашему дому.
— О, дьявольщина! — произнёс я, достал папироску, чиркнул спичкой и стал прикуривать. Лицо у меня было грязное, как у детишек, когда они ревут и трут его руками.
— Куда ударили? — спросил Гриша.
— Никуда не ударили. Это так. Сейчас пройдёт.
Гриша сел на крыльцо. Я минут десять ходил туда-сюда перед домом. Потом сказал:
— Гриша, ты здесь?
— Здесь, — отозвался он.
Мы ещё посидели, поговорили о случившемся и отправились спать.
3
Я читаю Глеба Успенского. Прежде я слышал фамилию этого писателя, но открыл его случайно несколько дней назад.
В углу нашей комнаты устроена плита, между ней и стеной узкое пространство. Там валяются книги, которыми старуха, должно быть, растапливает плиту. Я высмотрел толстый томик, взял его, прочёл один рассказ, второй. Вернулся к обложке: Глеб Успенский. И стал читать дальше.
Теперь читаю «Нравы Растеряевой улицы», а Гриша сидит на койке, всё смотрит на меня, ожидает, когда оторвусь от чтения. Ему хочется поговорить и пригласить меня… Куда? К Веркиным подругам. Я б с удовольствием пошёл к ним, если б там можно было только присутствовать: смотреть, слушать.
У них интересно. Но просто присутствовать в компании этих женщин невозможно. Надо веселиться. Для этого нужен особый настрой. А я читаю, у меня множество собеседников на страницах. Расставаться с ними не хочется.
— Уже отдохнул? — говорю я Грише.
— Я по-солдатски, — отвечает он, — закрыл глаза, открыл — и готов. Куда сходим сегодня?
— Не знаю. Мне никуда идти не хочется.
Сильно хлопает входная дверь.
— Кто оставил дверь распахнутой? — доносится голос Верки, вернувшейся с работы. Она заглядывает к нам. — Оба дома, голубчики? — Она улыбается. — Кто из вас последний пришёл? Всё тепло выпустите!
Гриша набрасывает на плечи китель, уходит к хозяевам. На их половине заговорили два басистых голоса. Не у старухи ли этак надломился голос? Нет, разговаривают весело, даже смеются. Быстрыми шажками возвращается Гриша; он возбуждён, лицо его сияет.
— Я чуял, что-то случилось в этом доме, — говорит он, беря свою белую рубашку, висящую на спинке кровати, — чутьё солдата! Вставай, одевайся. Бросай свою книгу, неделю мусолишь её! — Он подмигивает. — Ейный хахаль приехал — прораб. Мужик — что надо!
В комнату входит — в зелёном шёлковом платье, в туфлях на каблуках; по воротнику платья рассыпаны сверкающие блёстки; в ушах серьги, волосы собраны назад; брови и губы слегка подкрашены — я сразу даже не узнал Верку. До сего момента я как-то не обращал внимания на её лицо. Вернее, не задумывался, красива она или нет: вечно беспокойная, крикливая и вздорная женщина. Теперь вижу, что она красива. Она мельком взглянула в зеркальце, смахнула что-то с плеча.
— Вы не готовы ещё? Борис, ты ещё лежишь? — Не студент сказала, а Борис. И не закричала, не приказала, не топнула ногой, а так: — Ты не хочешь с нами идти? И Вадим Иосифович тебя приглашает.
— Да куда, Вера Николаевна? — Да, я так и сказал — Николаевна, и она нисколько не обиделась, а может, просто пропустила мимо ушей.
— К Дусе. Ты разве не знаешь? Я не сказала? Ах, я завертелась вся и забыла. Дуськина дочка техникум закончила. Нас пригласили.
Я быстренько бреюсь, одеваюсь. Прораб широкоплеч, крепок и смуглолиц.
— Вадим Ермолаев, — он сильно пожимает мне руку и продолжает говорить Грише, что в Пикалевском стройтресте он взял расчёт, потому что поссорился с управляющим. Едет на кедринскую стройку, до которой отсюда километров сто.
— В Кедринске ещё и производственной базы нет, — говорит он, мне хотят вроде отдать этот объект. А вы в каком институте занимаетесь?
— В Политехническом. На гидротехническом факультете, — говорю я.
— Хороший факультет… А что же, сейчас на практику посылают зимой?
— Сейчас у нас учебная практика, — вру я, — у нас две в этом году: учебная — зимой, производственная будет летом.
— Смотри-ка ты, — говорит прораб, — это, пожалуй, правильно сделали. Я в Москве учился, тогда практика начиналась после третьего курса. А сюда, к речникам, вас прислали?
— Нет. У нас практика в ленинградском порту. Но работы там нет. Я приехал сюда просто подработать.
— Понятно. Понимаю. Вам бы в Пикалево надо было ехать. Там мастером могут взять. И временно взяли б. Там тракторы в грязи тонут — дыра жуткая. Специалистов не хватает. Странно у нас как-то получается: каждый год техникумы, институты выпускают специалистов, все едут за трудностями, — он смеётся, — на восток, на север, а тут такая работа, что чёрт ногу сломит, а никто не едет! Или не знают… Вам ещё три года учиться?
— Да.
— Ну, с работой над дипломом считайте все четыре. К тому времени в Кедринске начнут плотину возводить. Там завод огромный строить будем. Город вырастет. Знаете, сейчас стараются везде возле новых городов создавать водоёмы. Я уже бывал в Кедринске, рельеф отличный: низкие холмы, лес кругом; речонка такая — Норка — протекает в лощине. Лощина глубокая, перекроют её, и водоём будет. А вообще — работы там лет на десять — пятнадцать. — Он хлопает меня по плечу. — Это я уже агитирую вас: после института сразу в Кедринск приезжайте. Что такое, Вера?
— Мы можем опоздать, — сказала Вера Николаевна.
Да, да, — Николаевна, её не назовёшь сейчас Веркой. Гриша тоже с удивлением посматривает на неё. На лице её какая-то горделивая улыбка. Даже надменность. Никто бы не поверил, что она может кричать: «Эй, бродяги мои бездомные, ужин стынет на столе!» Или что-нибудь в этом роде…
— Успеем, Вера. До восьми ещё далеко.
— Вы когда кончали институт? — спросил я.
— Перед войной. Вернее, уже во время войны. Дипломные работы не успели закончить, досрочно защитили. И на фронт. Так — в Кедринск? — спросил он. — Я патриот этих мест! — Он засмеялся. — Нет, я вполне серьёзно. У нас ведь как: начнут в газетах и по радио талдычить о романтике дальних мест, и молодые несутся куда подальше. Думают, будто геройски поступают. А где это, скажите, знаменитые «далеко», «край земли»? Вот я в Кедринске должен строить полигон, бетонный заводишко, растворный узел — всю базу, а рабочих дадут человек пятьдесят. И мастера нет. Вот вам и край света. Да и жить где буду, ещё не знаю: там и бараков нет…
