Александр Изотчин - День учителя
Но все это был лишь внешний эффект, а потому разбрасываться учителями Эммануил Аронович не мог, и терпел таких вольнодумцев, как Муравьев и Мирошкин. Будь на дворе восьмидесятые, все было бы иначе. Дима Лещев, например, узнав, что Андрей идет работать к Гордону, пришел в крайнее удивление. «Понимаешь, Андрюха, это же еврейская школа, — втолковывал он, — я в ней сам учился. «Еврейская» в смысле педагогического состава. Ароныч в нее русских «предметников» неохотно приглашал. Правда, когда я заканчивал, многие учителя подались в Израиль и Америку. Вот, видно, он и снизошел до тебя. Хотя все равно странно, он ведь раньше и выпускников не брал — предпочитал педагогов с опытом и хорошими рекомендациями. Переманивал к себе из других школ. А вот теперь, подишь ты. Да, обмельчал Эммануил, обмельчал…» Слова Лещева несколько озадачили начинающего педагога — процент евреев среди учителей в школе № 12… был невысок, но обвинить однокурсника в пристрастности Андрей не решался — Дима не был антисемитом. «Наверное, и правда, много уехало», — решил Мирошкин, прикинув, сколько его коллег по школе работает в этом месте не более пяти лет…
«Ничего он мне сделать не может», — еще раз подумал Андрей Иванович и принялся скользить взглядом по стенам, выискивая надписи поинтереснее. Вообще в последнее время Мирошкин позволял себе опаздывать довольно часто. Можно сказать, он начал делать это систематически. Ему почему-то катастрофически недоставало каких-нибудь пяти минут, чтобы прийти вовремя. Для учителей, трудившихся в «школе Гордона» с советских времен, подобное поведение представлялось немыслимым. Зная, что историк регулярно запаздывает, они ждали наконец от директора реакции, какого-нибудь страшного разноса, который Ароныч все-таки устроит их обнаглевшему молодому коллеге. Но директор все медлил, чем удивлял аксакалов. Мирошкин же нисколько не удивлялся — он знал: в свете последних событий директор не решится раздражать педагога. Дело в том, что накануне отпуска у Андрея Ивановича состоялся серьезный разговор с Гордоном; Мирошкина не устраивал его одиннадцатый разряд, директор же, напротив, был убежден, что о большем молодой специалист и мечтать не смеет. В результате Андрей Иванович пригрозил увольнением. Он и вправду собирался уволиться — защита диссертации казалась тогда вопросом нескольких месяцев. И перепуганный директор посулил ему как кандидату наук аж шестнадцатый разряд. Мирошкин согласился остаться. Опытный Гордон правильно рассчитал — у учителя не хватит духу бросить классы после начала учебного года. А потому уже первого сентября директор сообщил Мирошкину: так сразу разряд повысить не получится, от силы, учитывая связи Гордона в «департаменте», удастся пробить четырнадцатый или даже тринадцатый. Мирошкин, переживший «катастрофу», согласился. Почувствовав его слабину, Гордон наконец убедил учителя, что и двенадцатый разряд будет очень даже неплох, — ведь если Мирошкин защитится, он сможет получать зарплату на разряд выше — то есть все по тому же тринадцатому разряду. Андрей Иванович проглотил и это. С сентября Мирошкин, как отработавший в школе три года, перестал получать пятидесятипроцентную надбавку, полагавшуюся молодому специалисту, и его зарплата, таким образом, откатилась аж до девятого разряда. И все это в условиях кризиса! Гордону хватало здравого смысла не раздражать недовольного педагога мелкими придирками по поводу опозданий, и он закрывал на них глаза. Но сегодня Ароныч не выдержал. Мирошкин с любопытством ожидал, что ему скажет директор.
Гордон наконец пожелал кому-то «всего хорошего» и воззрился на подчиненного. По лицу Ароныча учитель понял, что в сравнении с утром настроение у того значительно улучшилось, а потому, как и следовало ожидать, разговор скорее всего будет иметь формальный характер.
— Ну, Андрей Иванович, как вы объясните свое сегодняшнее опоздание?
— Не знаю даже как сказать. Я проснулся вовремя…
— Стал перелезать через жену и задержался минут на пятнадцать. Так?! Ха-ха-ха.
Вспомнив жену, Андрей Иванович слабо улыбнулся шутке директора. В этот момент раздался сигнал на урок. В школе были не старые звонки, а музыкальные мелодии. В данном случае играли «Подмосковные вечера». Дослушав музыку до конца, директор закончил проработку: «Идите, Андрей Иванович, работайте. Больше вас задерживать не буду, а то еще и на этот урок опоздаете. Постарайтесь в будущем вставать пораньше». И, когда Мирошкин уже стоял у двери, добавил: «Пригласите следующего». Андрей Иванович вышел в коридор и сообщил даме с девочкой: «Проходите». Та сразу вскочила, схватила одной рукой, на которой уже висела кожаная сумка, руку дочери, засовывавшей в карман тамагочи, а в другую руку взяла объемный полиэтиленовый пакет, стоявший до этого около кресла. Пакет предательски зазвенел. «Ну, это ему только на закуску, — подумал Мирошкин, покидая канцелярию, — в сумочке небось пакет поменьше по размеру, но весомее по содержанию. Сколько же он за сегодня собрал денег?»
На подходе к классу Андрею Ивановичу встретилась Ангелина Петровна.
— Андрей Иванович, я у вас сегодня забрала из 11-го несколько человек на репетицию. У меня было как раз «окно», очень удачно. Не смогла предупредить. Извините. Я с утра подходила, но вас чего-то долго не было. Опять опоздали?
— Опоздал я на первый урок, а детей вы взяли со второго. Неужели эта сценка важнее прохождения учебного материала?
— Разумеется. Что они у вас там за один урок узнают? Опять какое-нибудь вранье, которое потом перепишут в новом учебнике по-новому.
— Я преподаю не по учебникам…
— Это все равно. Театр, литература — вот вечное искусство, которое возвышает, очищает человеческую душу! А вы, наверное, давно не были в театре?
Мирошкин смутился.
— Какое это имеет значение. Театр тоже бывает разный…
— Ах, мне все понятно! В общем, с директором я согласовала.
— Тогда зачем же вы у меня спрашиваете? — бросил Мирошкин вслед Ангелине, скрывшейся за дверью своего класса, так и не удостоив его ответом. «Старая бл…ь», — подумал Андрей Иванович и, задержавшись еще на несколько секунд в коридоре, чтобы успокоиться, вошел в класс.
* * *То, что театр бывает разный, Мирошкин узнал летом 94-го года. До этого театральное представление было для него чем-то из далекого детства. В Заболотске своего театра не было, а возить для этого детей в Москву удавалось редко — собственной машиной родители Андрея не располагали и духовным совершенствованием не были увлечены настолько, чтобы ради посещения Таганки или Ленкома решать проблемы ночевки в столице. Не тащить же Андрюшку и Ленку после вечернего представления на электричке в Заболотск! Да и билеты в «стоящие» театры было достать трудно. А живя в Заболотске, это казалось вообще невозможным. Так что в театр Мирошкин ходил только в начальной школе, в том возрасте, когда ему могли быть интересны утренние спектакли. После поступления в институт и переезда в Москву тоже все было как-то не до того. К концу четвертого курса в его московской жизни было только одно культурное событие — просмотр в кинотеатре «Империи чувств», да и этот поход имел утилитарное значение — открывая сексуальный «сезон» лета 1993 года, он был вынужден куда-нибудь пригласить приглянувшуюся ему в метро девицу. Больше знакомиться оказалось негде — обязательной практики для третьекурсников программой обучения не предусматривалось. Когда свет в кинозале включили, Андрей, смущенный финалом киношедевра, начал было извиняться за то, что-де «не знал, что фильм настолько откровенный», но Рита (так звали девушку) принялась с таким знанием дела обсуждать самые пикантные сцены, показанные в картине, что сомнений не было — дело идет к воспроизведению в ближайшее время хотя бы части из них в хрущобе Нины Ивановны на Волгоградке. Кстати, фамилию девушки — Сергеева — Андрей узнал только после первой близости. Тогда же он, кстати, заметил и то, что у нее косит правый глаз, — раньше на этот дефект Мирошкин не обратил внимания благодаря насыщенным теням, которые брюнетка Рита накладывала вокруг очей. Она училась в «Мориса Терезы» (кто это такой, Андрей так и не удосужился узнать). Ему какое-то время нравилось спать с Ритой, но в голове молодого человека изначально, пусть и запрятанная глубоко в мозгу, засела уверенность, что все это несерьезно. Ну в самом деле, не жениться же ему на косоглазой! Оказалось, травя глупые байки, ругая школу, в которую «ни в коем случае не надо идти работать», внимательно выслушивая восхищенные отзывы Риты о Латинской Америке, где она, правда, еще не успела побывать, и обсуждая происходящее вокруг на улице, можно встречаться с девушкой почти три месяца, ничего толком не сообщая о себе и не пытаясь по-настоящему узнать ее. В мае и июне, пока оба учились и сдавали сессию, их общение сводилось к прагматичным встречам в квартире Мирошкина на Волгоградке, где в продолжение нескольких часов молодые люди предавались сексуальным утехам. Ну, еще пили чай. Потом Андрей провожал Риту домой, куда ей было необходимо попасть не позже десяти вечера, — девушка не хотела заставлять родителей волноваться. С июля Мирошкин устроился на работу, а когда в конце месяца Рита укатила с предками в Крым, Андрей не стал дожидаться ее возвращения и опробовал «Империю чувств» вторично — на Наташе Крыловой, с которой также познакомился в подземке. Она училась на юриста в неком Открытом университете, и ее манеры свидетельствовали о том, что Мирошкину попалась девушка «общительная», а раз так, фильм ей должен, безусловно, понравиться. Правда, когда молодые люди входили в кинотеатр, Наташа смутила Андрея сообщением: она картину «вообще-то видела, но с удовольствием посмотрит еще». Поскольку ни ему, ни ей фильм не открывал ничего нового, а Андрея, если честно, даже раздражали восточные мужчины и женщины, предававшиеся разрушительному пороку, пара приступила к любовным играм еще в кинозале, пройдя за время просмотра путь от осторожного прикосновения рук до смелых ласк интимных частей тела друг друга — благо «Империя чувств» идет долго. Как и в случае с Сергеевой, у Крыловой оказался недостаток, выяснившийся лишь в квартире Нины Ивановны, но предопределивший разрыв между молодыми людьми в сентябре, — у Наташи была некрасивая грудь…
