Анатолий Злобин - Самый далекий берег
Марков положил портфель на стол и подошел к другому окну.
Церковь была наискосок от штаба, по ту сторону площади. В окно было хорошо видно, как на колокольне, на самом краю карниза сидел, скорчившись, солдат в мышиной шинели.
Обушенко перегнулся через спинку кресла, посмотрел на секундомер, закричал:
— Подъем, капитан! Немца поймали!
Шмелев неслышно спрыгнул с печки, подошел к столу, часто моргая глазами и затягивая ремень на телогрейке.
— Как НП? Нитку дали?
Обушенко обернулся:
— Твой НП еще у немца. — Он засмеялся.
Шмелев встал за креслом. Связные подошли к другим окнам и тоже смотрели на колокольню.
Немец сидел, неудобно скорчившись, за колоколом и смотрел в черное отверстие люка. В отверстие медленно просунулся крест. Христос с отбитой рукой уставился неподвижным черным глазом на немца.
— Mein Gott, mein Gott, — забормотал немец и стал пятиться задом за колокол, вдоль карниза.
Христос отлетел в сторону, покатился по площадке, а из люка вдруг выскочил русский с толстыми губами и наставил на немца автомат.
— Поднимайся! — крикнул русский в люк. — Он сам на небо влез.
Второй русский, скуластый и черный, быстро пролез в люк, встал рядом с первым. Немец прижался к стене.
Русские молча сделали по шагу, разошлись и встали по обе стороны колокола. Оба высокие, с большими руками. Глаза у них печальные и безжалостные.
— Иди ко мне, мой миленький, — говорит тот, с вывороченной губой. — Иди ко мне, мой сладенький.
Немец не двигался.
— Тик-так, тик-так, — сказал тот же русский и подтолкнул ногой распятие к немцу. Немец понял и торопливо, путаясь в шинели, отстегнул ремешок с часами, положил часы рядом с головой Христа.
Русский стал медленно поднимать автомат на уровень глаз. Глаза его смотрели на немца о печальной усмешкой.
— Сдавайся, — сказал другой.
И тогда немец, быстро глянув в сторону Борискина, увидел там своих и подумал: «Как близко, боже мой, как близко». Он дико закричал, прыгнул, взмахнув руками, будто собирался лететь. Подошвы сапог мелькнули, скрылись за карнизом.
Тело немца перевернулось несколько раз в воздухе, и Шмелев увидел в окно, как каска на лету отделилась, от немца и стала падать рядом.
Немец упал за оградой, в черные кусты. В ту же секунду у церковной стены выросло высокое дерево с огненными вывороченными корнями — звук разрыва ударил по стеклу.
Агорой снаряд увал на шоссе, оставив в земле глубокий черный выем. А дальше можно было не считать, потому что снаряды посыпались, один за другим по всей деревне, раздирая воздух, раскачивая стены домов.
Три «юнкерса» прошли низко над шоссе. Рваные огненные деревья поднимались, под их крыльями. Шмелев увидел а разбитое окно как «юнкерсы» круто взмыли а конце деревни и пошли на новый круг. А снаряды падали не переставая. Все вокруг зарывалось, билось вдребезги, грохотало.
— Вот этого я и ждал,— с облегчением сказал Шмелев.
Обушенко посмотрел на него, как на идиота, но Шмелев выдержал взгляд и не стал ни оправдываться, ни объяснять. Все было хорошо и правильно, если все было так, как он предполагал, вернее чувствовал, а еще вернее — предчувствовал: именно для этого нужен был адский грохот вражеских батарей.
глава V
Ровный, приходивший издалека гул плотно заполнял избу. Стены, пол, окна, кровать часто а мелко вздрагивали, Полковник Рясной лежал все это время на кровати, сжимая в руке под одеялом старинные карманные часы. Ладонь стала влажной, Рясному давно хотелось переменить положение руки, но он боялся смотреть на часы и лежал неподвижно. Последний раз он смотрел на часы, когда Марков вошел с портфелем, тогда было тридцать три минуты с того момента, как началась бомбежка на том берегу.
Командующий армией сидел за столом у окна, разбирая трофейный портфель с документами и время от времени заглядывая в немецко-русский словарь. Один раз он налил вино в стакан и тут же забыл о нем.
И вдруг дребезжание кончилось. Рясной вытащил часы из-под одеяла и посмотрел на командующего. Тот отодвинул бумаги, поднял голову и тоже прислушался: снаружи не доносилось ни звука.
— Сколько? — спросил командующий.
— Сорок пять минут, — ответил Рясной.
— Не так уж много. Я дал бы вдвое больше.
— Игорь Владимирович, когда вы начинаете? — неожиданно спросил Рясной.
— Что вы имеете в виду?
— Игорь Владимирович, не надо играть в прятки. Я все знаю. Не знаю только, когда и где.
— А сколько — знаете?
— Вдвое больше. Следовательно, полтора часа.
— Виктор Алексеевич, идите ко мне в штаб. Не понимаю, почему вы упрямитесь. Если операция пройдет удачно, представим вас на генерала.
— Мне уже поздно.
— Никогда не поздно стать генералом.
— Мне стало бы легче, — продолжал Рясной, — если бы я был там, особенно сейчас, когда немцы пошли в контратаку. Если я не смог доказать вам, что батальоны нуждаются в подкреплении, значит я сам должен был пойти туда.
— Будьте благодарны мне хотя бы за то, что я не приказал отправить вас в медсанбат, а вместо этого сижу и уговариваю. — Командующий взял было бумагу, но потом снова повернулся, посмотрел на Рясного: — Скажите, Виктор Алексеевич, вы подписали бы приказ на операцию «Лед», если бы были моим начальником штаба?
— Наверное, да. И мне остается только пожалеть, что я не ваш начальник штаба. — Рясной посмотрел на часы.
— Сколько молчат? — спросил командующий.
— Четыре минуты.
— Будем надеяться, что они успели закопаться.
— Больше надеяться не на что.
Командующий ничего не ответил, подвинул папку с документами и зашелестел бумагой.
Сорок пять минут на том берегу все рвалось и грохотало — на десятки километров окрест расходился смертоносный грохот. Потом он оборвался. Немецкие цепи пошли в атаку, бой стал глуше, ближе к смерти. На четыре минуты ближе к смерти. А на этом берегу все спокойно: так же шелестит бумага, сизый дымок вьется от папиросы. Лишь сердце старого полковника болит за своих солдат — там стало вдруг тихо, а ведь на войне быть не должно тишины.
Командующий извлек из папки пакет, сломал сургучные печати.
— Важная птица был этот немец, — сказал он. — Личный посланник фельдмаршала.
— Вы полагаете, все это из-за него?
— Судите сами. В девять утра он должен был прибыть в штаб корпуса, к генералу Булю. И почти в это же время перерезали шоссе. Посланник не прибыл в штаб. Не надо быть даже немцем, чтобы сопоставить два этих факта. И Буль привел в движение все силы. Меньше чем за два часа немцы сумели повернуть всю артиллерию, нацелили стратегическую авиацию. Надо было крепко досадить Булю, чтобы он так зашевелился. Возможно, он рассчитывает получить обратно свой портфель? Смотрите. — Командующий выхватил из пакета лист бумаги. — Перед нами появился еще один немец — генерал Фриснер. Что бы это значило? Фриснер, Фриснер... Что-то знакомое.
— В сорок первом, — сказал Рясной, — Фриснер действовал под Смоленском.
— Генерал Прорыв. Вспоминаю. Ему приказано возглавить командование особой опергруппой, создаваемой на стыке немецких армий с целью предотвращения возможного прорыва русских. Они ждут нашего наступления и не знают — где. Тем хуже для них. Смотрите, боже мой. — Игорь Владимирович схватился за голову. — Указаны все танкоопасные места и направления возможных контрударов. Корпус Буля должен быть готов к перегруппировке. Это феноменально. Кто захватил этот портфель?
— Капитан Шмелев и его ординарец. Они вдвоем подбили машину и уничтожили четырех немцев.
— При чем тут немцы? Этот портфель стоит батальона. Евгений! — крикнул Игорь Владимирович.
Дверь тотчас распахнулась, и на пороге появился капитан с белокурыми бакенбардами.
— Заготовьте наградной. Представить командира батальона капитана Шмелева к ордену Александра Невского. Ординарца Шмелева — узнайте его фамилию — к ордену Славы.
Адъютант склонил голову и вышел, плотно прикрыв дверь.
— Одиннадцать, — сказал командующий. — Пора бы...
— Двенадцать, — сказал Рясной. — Еще три минуты, и если ничего не будет, значит их сбросили на лед.
— Я доложил о захвате берега в Ставку. Надеюсь, вы понимаете, что это значит?
Рясной ничего не ответил и устало закрыл глаза.
Дверь раскрылась. Адъютант торопливо пересек комнату, положил перед командующим листок бумаги.
— Телефонограмма. Из штаба фронта.
— Вы слышите? — вскрикнул Рясной.
Адъютант удивленно посмотрел на него, пожал плечами и вышел. А Рясной лежал, закрыв глаза, и слушал: кровать под ним едва ощутимо вздрогнула. Потом еще. Еще. Отзвук далекого разрыва прокатился над озером, проник в дом. Разрывы быстро нарастали, слились в сплошной гул, заполнили избу — пол, окна, стены задрожали частой мелкой дрожью. Стекло в окне задребезжало тонко и надоедливо.
Рясной бессильно перевалился на спину и раскинул руки.
— Ну вот, — сказал командующий, — теперь и поясница болеть не будет.
