Александр Грог - Время своих войн 1-2
— Не здесь, — говорит Седой. — Здесь все на десяток лет опаздывает.
— Думаешь, не вникнули, приедут разбираться?
— Это зависит на какой градус подвыпитости упали — потянет «на подвиги» или нет, еще какие девки с ними — умные или неумные. Если неумные — не отговорят, не придумают иную развлекуху — тогда жди гостей.
— Я с ними поговорю! — тут же заявляет Казак. — Переберу деляг с периловки.
— Ага! Сейчас! Тебя пусти: братская могила будет, прибирай за тобой…
— А я без ножа, по–свойски. Феню знаю, прощупаю насколько серьезные.
— Без собственных наколок? Без перстней на пальцах? Какой ты, бляха муха, уголовничек без наколок, без перстней?
— Оденусь. Перчатки есть у кого?
— Боксерские?
— Карандаш есть химический? Нарисую! Таких нарисую, что сразу язык себе в жопу засунут — как приедут, так и уедут.
Казак все еще во хмелю.
— Понадобится, нарисуешь. Но сначала в речке посиди минут двадцать — поближе к ключу. Остынь! Подъедут, позовем.
— Может я? — предлагает Миша — Беспредел, разминая шею.
— Тебя детинушку увидят, сразу задумаются «про жизнь», да за стволы. У них обязательно стволы в машине должны быть. Стрелять им нельзя позволить, и уйти отсюда должны так, чтобы никаких последующих протоколов.
— Если сейчас не выучить, — возражает Седой, — этим дело не кончится — город их!
Но Командир похоже все решил.
— Идут «левые» полной парой, Седой — тормозом, чтобы не увлеклись, от «правых» один Молчун. Ему — отсечь от машин, нейтрализовать группу прикрытия, если такая будет, стволы обобрать. Вряд ли они со стволами к бане пойдут. Там у машин один или двое останутся, по максимуму — три. «Пятый» справится. Слышишь, Молчун? Там тоже без холодных — глумить нежно!
— Почему я в пролете? — удивляется и даже чуточку обижается Извилина.
— По профилю. Тебе, если понадобится, город придется щупать. Как бы не пошло, не светись. Возможно, тот случай, когда точку не мускулы поставят, а мозги.
— Не нравится мне это. Не чужая ли прощупка, как ты считаешь, Седой?
— Нет, — уверяет хозяин бани. — Если с ними чужих не будет, то точно — нет. Ситянских я всех знаю. Играют в бригаду «кина насмотревшиеся». Братья–разбойники.
— Вербанем, когда Извилина пощупает? Сгодятся?
— Тогда руки–ноги не ломайте, — говорит Седой. — Ситянские, а они все как один, словно и неместные: неотходчивые, обидчивые — эти всегда помнить будут.
— А сменить верхушечку? — живо интересуется Извилина. — Или на них все держится?
— Вот и разберешься, если понадобится, — говорит «Первый». — Ты же у нас вроде начштаба — мозгуй!
— Может, и не явятся, — сомневается Седой, сам себе не веря.
И все чувствуют его неуверенность.
— Есть рванина? — глухо спрашивает «Пятый».
Седой находит старое из своего рыбацкого. Федя — Молчун натягивает брошенное прямо на голое тело и выходит в ту дверину, что в сторону реки.
Петька — Казак тоже заявляет, что не желает пачкать свое, и выпрашивает брезентовую ветровку… Ждут минут сорок — уже бы и кошка умылась, а гостей все нет. Некоторые решают, что «отбой», но тут Седой, сидящий снаружи на толстой колоде, стучит клюкой в дверь.
— Прибыли.
Петька — Казак и Лешка — Замполит смотрят в дверную щель.
— Три машины!
— Бля! — роняет Замполит растерянно и оборачивается, — Их там, по меньшей мере, десять рыл, шесть сюда намыливаются, плюс две бабы с ними, а ты, Воевода, нас двоих отправляешь. Я же только недавно зубы себе вставил!
— Всех на себя не берите, парочку спугните на «Пятого», он к этому времени у машин приберется, — советует «Первый».
— За баб ручаюсь — пугну. Но шесть… — качает головой Замполит. — Это же не городские — другая кость.
Берет ведро и выходит. И Петька — Казак следом — в черных семейных трусах, брезентовой выгоревшей ветровке без капюшона и грязных земляных перчатках, в которых Седой имеет обыкновение выколачивает дерна, расширяя участок под новые гряды.
— Бодливой корове бог рога не дает? — интересуется Извилина у «Первого». — Казак нож взял — не увлекся бы…
— «Шестой» тоже пошел не пустой. «Стечкин» в ведре под тряпками, — подтверждает Командир, — И что? Приказ знают…
…От реки на взгорье и за ним видны дома, верхушки их, старые рубленые, похожие на торчащие в сочной зелени грибы. Деревня утопает в траве. Иной бы увидел в этом красоту, другой запустение. Высохнет трава на корню, и по сухой осени, либо весне гореть ей от неосторожного окурка или злой прихоти, гореть тогда и домам — тем заброшенным, заколоченным, пустотелым и едва живым со своими старухами, которым «не в мочь»…
От дороги к реке, к бане спуск едва заметный, пологий. Но идти надо огородом, сперва мимо огромной липы и парника, потом между двух шматин высаженной картошки, которая только недавно дала росты, но уже была окучена, и теперь огрызки зелени пальцами торчали из длинных рыхлых борозд.
— Ишь, вышагивают… Нет, без драки не отступят, по рожам видно — развлекаться идут. Еще и бабы эти… Перед ними пофорсить хотят! — расстраивается Лешка — Замполит за неумных людей, идя лениво, нехотя.
— Не бзди, Макар, я сам боюсь!
Петька — Казак переступает часто, нетерпеливо, будто радуясь прекрасному дню, солнышку, зелени и предстоящей работе, едва не роя землю ногами, словно застоявшийся молодой конь, и тут же принимается упрашивать Седого.
— Седой, только ты не встревай, играй стороннего, будто мы тебе едва ли не чужие.
— Да! — соглашается Замполит: — Уговаривай нас и их полюбовно разойтись. А начнут за спину заходить — клюкой их по кумполу!
— Смороду не поломайте! — роняет Седой. — Элитная!
Седой выращивает черную смороду ягодинами размером с большой ноготь, по вкусу напоминающими виноград. Есть о чем беспокоиться. В земле поковыряться любит. В огородничестве развлекает себя тем, что проверяет как соседится клубень картофеля с другими съедобным или полезными: лопуха, чертополоха, иван–чая и прочими. Осенью, видя результаты, становится не в меру задумчив, рассеян, что–то лихорадочно записывает в своих тетрадях…
Все трое разом останавливаются у гряд — самое удобное месте; где тропинка, уже не стесненная картофельными бороздами, вытекает на широкое и можно разойтись даже вчетвером. Петька — Казак роняет нож в траву, а Лешка — Замполит аккуратно ставит ведро позади себя, и легонько отпихивает, опрокидывает ногой.
Встречные берегут туфли, спускаются гуськом, один за одним, мимо огромной величественной липы и неказистого парника, и ниже, к распаханному, по тропинке набитой между двух порядочных шматин картошки…
Лешка — Замполит, пистолетчик, если уж не божьей милостью, то собственной настырностью точно, этот идеальный для стрелка момент видит по–своему, как мечту всякого пистолетчика — мастера скоротечных огневых контактов; свою вытянутую вперед руку и движение, наплыв… «видит», как складываются и падают перед ним, а он, разворотом перезаряжает обойму и добивает контрольками в голову тех, кто шевелится. Почувствовал это так явственно, так зримо, словно состоялось только что. Даже крякнул.
— Эх!
И Петька — Казак видит свое, собственную картинку; как проходит с ножом всех этих неумелых людей, но в отличие от Замполита, ему уже не надо оборачиваться кого–то добивать — это пуля–дура, а граната — идиотка, но нож, практически любой нож, умен в его руках. И стал думать, какие ножи могут быть у этих людей…
Казак действительно прошел бы всю цепочку с ножом за несколько секунд, и первые только падали ли бы навзничь или опускались на колени, когда в последнего уже входил метал, отыскивая сердце. А Леха мог бы отстрелять это «детское упражнение» — линейку, и ничего не изменило даже если бы у всех, кто подходил, пальцы были уже на курках… Но сейчас оба стояли и чувствовали себя, словно голые, спешили определить «главного», которого в идеале надо было «сделать» первым. Ведь каждая группа, даже самая дешевая — это подразделение со своим уставом и собственным центром. Наперво надо бить центр.
— Стоп, паря, — выговаривает Петька — Казак тому, кто идет первым: — Дальше — карантин!
Стоят, некоторое время разглядывая друг друга. «Ситянские» с брезгливым любопытством, как на всяких неумных пьянчуг, принявших на грудь для храбрости. Казак с Лехой смотрят наивно. Петька держит руки, чтобы видели: в одной пусто, в другой — нет ничего. Седой пристраивается у своих кустов смороды, словно он здесь ни причем, будто все, что произойдет, его касаться не должно.
— Чего в перчатках?
— Сифилис! — не моргнув глазом, заявляет Леха за Петьку. — Последняя стадия! Нос подклеили, остальное кусками отваливается. Он и в бане так парится, чтобы собственные детали не растерять, подлюка! — жалуется на Казака.
