Александр Грог - Время своих войн 1-2
— Так может Петровича?
— Петрович куда бы не нацелился, остальным за ним пыль глотать!
Лихих глаз дым неймет. Замполит не стесняется льстить, без стеснения и уязвляет.
— Люблю молодца за обычай! — кряхтит, а тащит! А у нас все так: медведь в лесу, а шкура продана! Большое бережение малого барыша.
— Не ной!
— Стоню, яки раненый! Нытье по уважительной причине имеет право называться стоном.
— От лихой бабы ни пестом, ни крестом — это понятно, но от Замполита есть чем оградиться?
— Наливай! — соглашается «Шестой».
— Тост?
— Через цинизм к оптимизму!
У Лешки — Замполита много девизов, но этот, по отношению к нему, самый верный…
Глава ВТОРАЯ — «ДРАКА»
(дозорные «ЛЕВОЙ РУКИ»)
ШЕСТОЙ — «Лешка — Замполит»
Ильин Алексей Анатольевич, воинская специальность до 1992 — войсковой разведчик, пластун в составе спецгруппы охотников за «Першингами», после расформирования групп (согласно секретному дополнению к Договору об РСМД) был уволен в запас. По предложению бывшего командира ушел «за штат». Проходит ежегодную переподготовку в составе своей группы частным порядком
В период службы завоевывал призы по стендовой стрельбе в открытых соревнованиях для подразделений ГРУ, четырежды выигрывал закрытые состязания «Упражнений для специалистов», как среди одиночников, так парные и боевых троек по АПС — автоматическому пистолету Стечкина. Неоднократно женат, по последнему факту живет гражданским браком, трое детей.
Прозвища: «Алексич», «Рыба», «Замполит», «Пистон», «Два–двадцать» (уважительное среди стрелков из АПС — за умение перезаряжаться), «Балалайка», «Щепка»… и др.
АВАТАРА — псимодульный внеисторический портрет основанный на базе новейших исследований ДНК — (литературная форма):
«В морг…» — распорядился доктор, пряча в халат слуховую трубку.
Санитар, позевывая, убрал с одеяла табличку «Филимон Кончей».
«Так ведь дышит…» — потер он от холода руки.
«Вне значения. Пока довезете…»
Больница при странноприимном доме помещалась в бревенчатой избе, к окнам которой липло серое, хмурое утро. До покойницкой было рукой подать, и Филимон всего полсотни шагов видел над собой круглое лицо санитара с вислыми, качавшимися усами. Однако жизнь, как сонмище ангелов, умещается на кончике иглы. Пока его, завернутого в простыню, катили по лужам грязного, запущенного двора, он снова проживал свои детские годы. В пыльном захолустье, жевал травинку, болтая ногами на бревне, считал две проезжавшие за день телеги, а потом в десятый раз перечитывал недлинные полки провинциальной библиотеки. Зимой он оставался в читальне, где жгли казенную лучину, уперев щеку ладонью, мечтал о странах, в которых никто никогда не был, и долго смотрел в темноту сквозь засиженные мухами стекла. На беду ему попадались не только русские книги. От евреев он узнал про тайное имя Бога, которое открылось на горе Моисею, от пессимистичного немца — про слепую волю, которая движет миром.
«Бог глух — до Него не достучаться, — ковырял ухо Филимон. — Он всемогущ, но бессознателен».
И боялся собственных мыслей, как мелких тресков, которые издает комната по ночам.
Осиротел Филимон рано. «Ты чей, Кончей? — дразнили его дети, вынимая из–за спины камни. — Хочешь кирпичей?» Он смотрел сквозь них ясными, голубыми глазами, прячась в ракушку своих мыслей. Кормил его отчим — угрюмый, молчаливый мужик, едва умевший поставить крестик против имени. «Чай, и родителей не помнит…» — жалели за спиной пасынка. Тогда он опускал плечи и думал, о том, что нельзя познать вещь, не видя ее рождения, а потому все отцы — чужие. В своей судьбе он усматривал судьбу Вселенной, беспризорной, брошенной на произвол непознанным отцом. Тогда же ему закралась мысль, что Бога нельзя постичь, даже слившись с Ним, как эмбриону не постичь матери, для этого нужно родиться с Ним. Глядя на деревенские будни из крови, пота и слез, Филимон убеждался: Бог не ведает, что творит. «Он не добр и не зол, не мстительный и не прощающий, — рассуждал Кончей, — Он алчный и щедрый, жестокий и милостивый, Он все и ничто». («Он никакое «что», — вычитал Филимон у древнего ирландца. — Бог не знает о самом себе, что Он есть, так как Он не есть «нечто»")
Просыпаясь среди бесконечной грызни за кусок хлеба, Филимон отчетливо сознавал, что ее не мог выдумать Бог, он всюду находил подтверждение тому, что Бог еще не проявился, что мир вокруг только ступенька к Его пришествию.
«Бог существует лишь в потенции, — вывел он на полях «Божественной истории», залезая буквами на иллюстрации, изображавшие оливковые рощи и седобородых старцев, важно попирающих облака, — а потому подлинная история это то, что не происходит…»
Церковно–приходская школа насчитывала пять классов, но ее редко, кто заканчивал. Голодные взрослеют рано, а взрослым не до баловства. «Бог ущербен, раз Его мир полон изъянов», — раздалось однажды на Законе Божьем. Урок вел сутулый дьячок с постным, как просфора, лицом. Дьячок проглотил язык. Семинарию он заканчивал при царе горохе и с тех пор мирно дремал под благостный звон деревенского колокола. «Однако Господь ждет, что Ему откроют глаза, — продолжал Кончей с задней парты. — Надо принести Ему благую весть…»
«Спасти мир, значит спасти Бога, спасти Бога, значит стать Им…»
Дьячок развел руками, но быстро овладел собой. Хитро сощурившись, он привлек в судьи класс. «Ну, брат, развел ты сортирологию…» — тряс он бородкой, утопив в хохоте эти сотериологические прозрения.
А дома Филимону задрали штаны. «Ишь, чего втемяшилось, — краснея от натуги, порол его отчим, сглатывая слюну, — я из тебя дурь то повыбью…»
Внимательнее оказался учитель арифметики.
«Получается, Бог у тебя вроде заколдованной принцессы, — выслушав Филимонову метафизику, заключил он. — Каждого после смерти нетерпеливо спрашивает: «Ну что, принес разгадку?» А Ему в ответ земные сплетни, да все про науку… — Учитель мотал головой и, вздыхая у доски, механически вытирал рукавом мел. — Как же Ему должна быть мучительна вся наша бесполезная возня…»
И обернувшись, ласково теребил ухо: «Ай, да Филимон, далеко пойдешь…»
И Кончей, действительно, пошел далеко. В Сибирь. Как и все, он по команде справлял нужду, скорчившись на холоде, и не мог понять, как оказался на каторге, — рассуждая о тайнах мира, не подозревал о доносе добродушного дьячка. «Язык до Киева доведет, — приговаривал он, считая этапные версты, — а длинный язык — до Сибири…» Однако он и тут не прекратил свои странные речи. «Ну что, Кощей, — скалились на стоянках арестанты, — когда всем кончина?» И Филимон принимал их издевательства за чистую монету, и опять начинал с жаром доказывать, что темному, безликому Первоначалу, правящему миром, надо стать Богом, чтобы не допустить больше такого нелепого бытия, как в нашей испорченной Вселенной. Первоначало — это несчастный слепец, учил Филимон, калечный гигант, от которого, как птенец, вылущился этот убогий мир. Его здание постоянно перестраивают, как после пожара, но по одному и тому же плану. Его внутренняя сущность неизменна: от Пилата до аэроплана, добро, как соль в море, растворено во зле. Вездесущное и суетное, зло — это плата за бытие, чтобы победить зло, надо уничтожить Первоначало, очистить лик Творцу. С этой единственной целью создан мир: когда из его хаоса выйдет Бог — мир исчезнет.
«Первый, кто доберется до не проявленной сущности, — пророчествовал Филимон, раскинув, как пугало, руки с лохмотьями на костях, — первый, кто прольет свет, проявив фотографию, тот станет Богом — Отцом…»
Выдержав паузу, он задирал кверху палец: «Творение создаст Творца…»
Кандальники уже спали. Только кто–нибудь спросонья ворочал языком: «Эх, Кончей, плеснул бы лучше щей…»
Вечность — миг. Когда окончились годы заключения, подоспела война. Еще вчера тюремный священник причмокивал про любовь к ближнему, а сегодня, ломая, как игрушки, заповеди, из каждого угла шипели: «Убий!» Злая воля стреляла, калечила, скармливала окопным вшам. Филимон был крепким, жилистым, его забрили в солдаты, но, как неблагонадежного, определили денщиком к молоденькому прапорщику. Вечерами, растапливая на биваке самовар, Филимон и с ним делился своими откровениями. "«Возлюби Господа всем сердцем твоим…» — пыхтел он, нагоняя жар сапогом. — А что это значит? Зачем Ему любовь? Не любви жаждет Бог, а помощи — сострадай Ему, как самому себе…» «Полагаешь, любовь без дел мертва? — рассеянно переспрашивал прапорщик, играя шашкой. — Уж больно мудро…» Он требовал доказательств — Кончей призывал его верить. «Чем тебе, лучше батюшкам, — раздраженно морщился офицер. — Разницы нет…»
А через месяц его убили.
«Лучше от пули–дуры, чем от большого ума», — напутствовал его денщик, опуская в походную могилу с наспех сколоченным крестом.
