Аласдэр Грэй - Падение Келвина Уокера

«Делая упор на личности, а не на политические вопросы, — отмечает советский обозреватель, — телевидение уводит зрителей от реальных проблем, навязывает им своих „пророков“, которые и создают искусственный телемир, затушевывающий мир истинный»[1]. Это почти текстуально совпадает с «программой», которую проводит в жизнь шеф нашего героя, прожженный циник Маккеллар («Я называю это британской альтернативой революции»). Насколько типичен в этой роли Келвин, подтверждает репутация ведущего телеобозревателя тех лет Дэвида Фроста (речь идет не о реальном прототипе, но о социальном типе, о феномене). «Фрост (…), сын методистского проповедника из Саффолка, отличается неисчерпаемой самоуверенностью и культивирует стиль „простого человека“. Еще в Кембридже он проявлял задатки незаурядного импресарио. Прославился Фрост как ведущий коммерческих программ Би-би-си, а затем получил собственную программу на коммерческом телевидении, в которой, к вящему восторгу зрителей, обрушивал грубые вопросы на знаменитостей, и это обеспечивало такую рекламу, что даже члены кабинета считали нужным ему подчиняться»[2]. Уже выписав эту длинную цитату, я вдруг подумал: за вычетом университетского образования, уж очень все сходится — может, все-таки прототип?..

В романе много «идеологии». Речь идет не о путаных идеях Келвина, а о роли телевидения и других масс-медиа в формировании общественного мнения, о теории и практике создания «имиджа». Осваиваясь со своим «имиджем», Келвин все увереннее возводит себя в статус «пророка». Он начал с того, что препирался с богом, потом объявил — вслед за Ницше, — что «бог умер» и он призван как бы заполнить образовавшуюся пустоту[3]. Кончает же Келвин истовым адептом воскресшего бога, «перчаткой на его деснице». Не стоит видеть тут лицемерие или ханжество. Келвин, конечно, самозванец и словоблуд, однако его религиозная экзальтированность, нарастающая к концу книги, отражает реальное положение дел. Шотландская церковь («свободная церковь») продолжает сохранять значительное влияние как традиционный оплот нонконформизма. Не случайно в эпилоге герой едва не связывает себя с сепаратистским движением. Но если в начале карьеры Келвин смотрится до какой-то степени бунтарем, возмутителем спокойствия, то в финале это благополучный и скучный обыватель реакционного, охранительного толка в кругу своей не очень-то счастливой семьи.

Остается сказать о других героях романа — художнике Джеке и его своенравной подружке Джил. Впрочем, главное скажут их имена, пришедшие из английского народного стишка и означающие просто юноша и девушка (вроде наших Ивана да Марьи), и все происходящее с ними старо и прекрасно, как мир. От их безалаберного богемного уклада, как ни странно, веет теплом жизни, каким-то покоем, надежностью, несмотря на частые ссоры и даже потасовки. Что ж, милые бранятся — только тешатся. Тут островок человечности, и, право, становится жутковато, когда его колонизует Келвин. Но Джек и Джил неразделимы — на них жизнь держится. Они и дальше будут жить так же бестолково, эти нужные друг другу люди. Не в пример нашему герою, от них никому нет худа. И дети у них «часто бывают счастливы»…

Представлять нового писателя — задача непростая, ответственная. Хочу думать, что читатель не разочаруется, познакомившись с Аласдэром Грэем, и будет ждать новой встречи с ним.

Аласдэр Грэй

Падение Келвина Уокера. Небыль 60-х годов

Сестре Море — долгожданная книга ее брата, за которую ей не придется краснеть

Вначале было Слово,

и Слово было у Бога,

и Слово было Бог.

Миледи, в мире мало что произведет большее впечатление, чем шотландец, делающий карьеру.

Открытие Лондона

Однажды ясным свежим летним утром того благодатного десятилетия, что пролегло между двумя сокрушительными экономическими кризисами, на автовокзал Виктория прибыл маршрутом Шотландия — Лондон тощий молодой человек. На нем были черная фетровая шляпа, черное двубортное пальто, галстук-шотландка под целлулоидовым воротничком; поношенные его ботинки были начищены до блеска, ноги обуты в толстые шерстяные носки, кончавшиеся под полами пальто. Прямые волосы были расчесаны на косой пробор, челка падала на бровь, как у Адольфа Гитлера, и в эту теплую сероватую рань, сжимая в руке потертый чемодан, он обращал во все стороны пустое, с какими-то размытыми чертами лицо, не спеша за попутчиками в буфет или в объятья встречавших. Потом его лицо омрачила забота. Он подошел к газетному киоску и сказал сидевшей там женщине:

— Будьте любезны, мне нужны дешевая шариковая ручка, блокнот в твердой обложке, карта Лондона и транспортная схема.

— Сделай одолжение, сынок, — ответила та с шотландским акцентом.

Он сразу помягчел и, когда она подобрала, что он спрашивал, указал на россыпь газет и спросил более доверительным тоном:

— В каких тут есть насчет приличной работы? — Она подала ему одну, он пробежал глазами ее страницы, потом аккуратно сложил и вернул со словами: — Я буду с вами откровенен: мне нужна такая газета, где предлагают что-нибудь поприличнее.

Она с улыбкой сказала:

— Тогда, может, «Таймс»?

Он полистал «Таймс», кивнул, расплатился и рассовал покупки по карманам, оставив в руках только карту, над которой, развернув ее, поразмышлял, прежде чем уйти с вокзала.

Со стороны никто бы не сказал, что он фантастически возбужден и не представляет, куда его несут ноги. Сам он считал, что «знакомится с местом». Четкий стригущий шаг наводил на мысль, что он человек с характером и занятой, твердая линия рта и прямой взгляд выказывали полное равнодушие к окружающему, однако встававшие в упор или ухваченные краем глаза виды улиц ошарашивали и кружили голову: непривычные громады новостроек, славная старина, знакомая по фильмам и фотографиям в газетах, девушки и женщины, разодетые внове для него богато, броско и небрежно. Его возбуждение передалось ногам. Он не завтракал и почти не спал в дороге, но дико было даже подумать о том, чтобы засесть в ресторане. Другое дело — булочная или кондитерская: он, не задерживаясь, выходил из них с пирожком или плиткой шоколада. И еще бывали заминки, когда он сверялся с картой.

В третий раз за этот день пройдя через Трафальгарскую площадь, он рухнул на скамейку вблизи фонтана и постарался умерить возбуждение, переключив его на голову. Лондон — богатый город. Другие британские города — Глазго, например (он был в Глазго), — не жалели денег, обстраиваясь, они и сейчас при деньгах, но на севере деньги какие-то нерасторопные, то есть они, безусловно, сила, только — сдержанная сила. Те, у кого они есть, не стали свободнее. У них такие же суровые лица и так же скорбно поджаты губы, как у безденежных людей. А тут, в Лондоне, деньги, до поры скапливаясь, вдруг разом воплотились в богатство — может, всего год назад, а может, тому уже сотня, если не много сотен лет, — и богатство несло с собой свободу, порыв, непостоянство, безоглядность. Ему чудилось, что оно мурлычет себе под нос за фасадами старых и новых домов, напрягается под мостовыми, как перед семяизвержением. Образом здешнего богатства были хотя бы эти нарядные фонтаны, впустую переводящие народную воду. День стоял теплый, но порывами налетавший свежий ветерок, словно пригоршнями монет, осыпал водяной пылью проходящих мужчин и женщин, расфранченных и уверенных в себе, таких он прежде не видывал. Он в очередной раз уткнулся в карту. Он уже неплохо знал улицы в аляповатом треугольнике между Мраморной аркой, Вестминстерским аббатством и собором св. Павла, что было ему плюсом, однако полдня уже прошло, а пристанища у него не было.

— Это надо было поставить первой целью, — строго отчитал он себя. — Пусть теперь она будет очередная. А пока не помешает выпить что-нибудь горячее.

На Чаринг-Кросс-роуд он высмотрел маленькое кафе и зашел в него. В большинстве своем посетители расположились на улице у открытой двери, а он заказал у стойки чай и сандвичи и прошел внутрь, где было потише. Там уже сидел один — полноватый, приближавшийся к среднему возрасту, одетый просто, но дорого и куривший с выражением такой праздной беззаботности, что приезжему пришлось для равновесия напустить на себя деловитость. Он сложил «Таймс», подогнав кверху страницу с объявлениями о свободных рабочих местах, и стал внимательно читать, подчеркивая заинтересовавшие его места и методически кусая сандвич и отхлебывая из чашки. Потом он раскрыл записную книжку и переписал в нее названия фирм и адреса. Сбоку прошла девушка с чашкой кофе и села за столик к полноватому. Даже краем глаза она виделась во всех подробностях, потому что расцветкой напоминала дорожный знак: белые туфли, черные джинсы, белая блузка, темные глаза на бледном лице и длинные черные волосы. У нее был ясный, отрывистый и, пожалуй, невыразительный голос, если только скороговорка как раз не была призвана затушевать всякие чувства. Такую дикцию приезжему доводилось слышать в радиоспектаклях Би-би-си. Он упер ручку в нижнюю губу и устремил на нее хмурый раздумчивый взгляд, как бы погруженный в собственные проблемы. У девушки было красивое худощавое лицо, и в эту минуту она говорила: