Распутник - Л. Дж. Шэн
– Брось, Белли-Белль. Я вижу, тебя что-то беспокоит.
– Видишь? – Я хмуро посмотрела на свои пальцы на ногах. – Как?
– Мать всегда чувствует.
Когда у меня родится ребенок, я безо всяких явных признаков буду понимать, когда он что-то почувствует? Чутье будет подсказывать мне, что что-то не так? Я смогу улавливать энергию, похожую на дым от пожара, еще до того, как начнет тлеть земля под ее ногами?
– Да, – сказала мама, будто прочитав мои мысли. Она опустила ладонь мне на спину. Мне хотелось свернуться калачиком и поплакать у нее на руках. События последних нескольких месяцев внезапно разом меня настигли, и я совсем измучилась.
Сильнее страха перед моими преследователями, сильнее злости на саму себя за то, что согласилась на сделку с Луизой, была моя тоска по Дэвону.
Я так сильно по нему скучала, что последнюю пару дней не могла даже заставить себя включить телефон и проверить, нет ли от него сообщений.
Я скучала по его хриплому утонченному смеху и по тому, как он оживленно двигал русыми бровями, когда говорил.
Я скучала по его поцелуям и морщинкам, которые появлялись в уголках его глаз, когда он озорно улыбался. И по тому, как называл парня, работавшего в минимаркете на первом этаже его дома, главным по периодике, будто тот был ведущим на BBC, а не чмошником, продававшим молоко и сигареты по завышенным ценам.
Словом, я скучала по нему.
Так сильно, что не могла позволить себе вернуться в Бостон.
Так сильно, что становилось трудно дышать.
Мама потянулась и прижала меня к груди, целуя в макушку.
– Да, ты поймешь, если что-то гложет твоего ребенка, и, надеюсь, он расскажет тебе, что именно, чтобы ты, возможно, смогла ему помочь. Так уж вышло, что я вырастила двух отчаянно независимых девочек. И ты даже более независима, чем твоя сестра. Ты всегда была необузданной. Помогала Персефоне, опережая меня, – и с учебой, и в общении с друзьями и знакомыми. Ты уже в некотором смысле была родителем. Ты станешь прекрасной матерью, Белли-Белль, и познаешь самую удручающую тайну.
– М-м-м? – вопросительно промычала я, уткнувшись в ее кофту.
– Ты счастлива ровно настолько, насколько счастлив твой самый несчастливый ребенок.
Она снова поцеловала меня в макушку.
– Откройся мне, Белль.
– Я справлюсь, мам.
Она отстранилась и взяла меня за плечи, пристально глядя в глаза.
– Тогда сделай это. Не убегай, в чем бы ни было дело. Встреться с ним лицом к лицу. Ведь что бы ни случилось, ты сейчас должна думать не только о себе.
Я опустила ладони на живот.
Малышка Уайтхолл толкнулась в ответ.
Я с тобой, девочка.
Спустя двадцать минут после того, как мама отправилась на фермерский рынок, чтобы встретиться с друзьями по игре в бридж (моя юность едва не зачахла от одной мысли об этом), я взяла пустую тарелку из-под арбуза и вернулась в дом. Внутри стояла невыносимая жара, потому что кондиционер сломался еще несколько дней назад, и его до сих пор не починили. В задней стене дома зияла огромная дыра размером с канализационный люк, которая ждала, когда ее залатают.
Но все же он вызывал у меня странные ощущения. Сам дом построен уже давно, но казался новым. Он еще не подстроился под своих обитателей, не таил в себе воспоминания, ностальгию и тот домашний запах, который возвращает в детство.
Я ополоснула тарелку, думая о маминых словах. Нужно разобраться со своими проблемами.
Последняя пара дней принесла ясность.
Я не хочу миллион долларов. Я хочу Дэвона.
И я устала убегать от преследователей. Мне необходима в этом помощь Дэвона.
Да, я наконец-то поняла, что мне нужна помощь. Одна я не справлюсь. Как ни странно, признаться в этом самой себе оказалось не так и ужасно. Возможно, я все же выросла из девочки, которую мистер Локен оставил истекать кровью много лет назад.
Входная дверь открылась и захлопнулась, и дом наполнил папин свист.
Джон Пенроуз мог просвистеть любую песню, вышедшую в период с 1967 по 2000 год, от начала и до конца. Причем у него хорошо получалось. Когда мы с Перси были маленькими, то играли в «угадай мелодию». Иногда я давала ей выиграть. Но нечасто.
– Милые, я дома!
Отец вошел на кухню – высокий, широкоплечий и все еще по-своему красивый – как более морщинистая и менее точеная версия Харрисона Форда. Улыбаясь от уха до уха, бросил на стол возле меня холщовые пакеты, полные лимонов.
– Привет, солнышко.
Он поцеловал меня в лоб, подтянул ремень на животе, который стал больше походить на пивное брюшко, и открыл дверцу холодильника в поисках вечерней порции пива.
– А где мама?
– Вышла. – Я облокотилась на кухонный стол, вытирая руки полотенцем. Не стала говорить ему, куда именно она пошла.
Я по сей день утаивала от отца информацию о маме, чтобы она выглядела в его глазах более загадочной и притягательной. Но в этом не было особого смысла. Мама была для него как открытая книга – всегда честна, прямолинейна и доступна.
Она была такой, какой я быть не желала. Он никогда не сомневался в ее любви.
Папа закрыл холодильник, открыл бутылку пива «Бад Лайт» и прислонился к столу напротив меня.
– Как дела, детка? Как там малыш? – Он сделал глоток пива.
«Исправь все», – твердил в голове мамин голос.
Была не была.
– Ты изменил маме.
Слова прозвучали так обыденно, так просто, что я была готова рассмеяться оттого, как легко оказалось их произнести. Папина улыбка не дрогнула.
– Что, прости?
– Ты изменил маме, – повторила я, внезапно ощутив пульсацию во всем теле. В шее, в запястьях, под веками, в пальцах ног. – Не пытайся отрицать. Я тебя видела.
– Видела меня? – Папа поставил пиво на стол и скрестил руки на груди и ноги в лодыжках. – Где и когда, позволь спросить? Не сказать, чтобы мы вращались в одних кругах.
В его голосе слышалось больше изумления, чем беспокойства, но ни капли агрессии.
– В вашей с мамой кровати. С женщиной с темно-рыжими волосами. То есть говорю-то я «с женщиной», но на самом деле имею в виду «с шалавой». Еще на юге Бостона.
В тот же миг кровь отхлынула от его лица.
Он выглядел бледным. Мрачным. Напуганным.
– Эммабелль, – выдохнул он. – Это было…
– Пятнадцать лет назад, – закончила я за него. – Да.
– Как?..
– Я рано вернулась домой из школы и застукала вас. Не
