Дамы тайного цирка - Констанс Сэйерс
– Согласен. – Ложечка Барроу звякнула о фарфоровую чашку с капучино.
Они втроём сидели за столиком на летней веранде кафе, лицом к рю Реомюр, рядом со станцией метро Катр-Септамбр, названной в честь дня провозглашения Третьей Республики после смерти Наполеона III. Хотя было всего десять утра, Гастон чередовал попеременно бокал шампанского и вторую чашку эспрессо. Когда Лара пересказала события вчерашнего дня, у обоих мужчин не нашлось слов.
Вытащив из сумки две тетради, она начала рассказывать им об Эмиле и Сесиль. Она всю ночь потратила на перевод второго дневника и сделала копию своего английского текста для Барроу, отметив места, где не смогла расшифровать рукопись. Также в её сумке лежал припрятанный настоящий билет в Тайный Цирк. Несмотря на то что прошлой ночью билет кровоточил, когда она надорвала его, к утру бумага восстановилась, как живое существо, которое смогло залечить рану за ночь.
Лара ещё не определилась, говорить ли им о приглашении, но склонялась к тому, что не стоит. С сугубо научной точки зрения имело смысл сказать, и тогда они могли бы подкрепить свои теории подлинным билетом из Тайного Цирка. Но ведь если она расскажет Гастону и Барроу, они не позволят ей прийти туда сегодня вечером. Она не могла рисковать. Это была уникальная возможность. Глядя на них обоих, Лара знала, что если бы у них были билеты в кармане, они бы пошли.
– Поверить не могу, что ещё одна картина Жиру висела в конторе цирка Фрагонара годами! – Глаза у Барроу были совершенно дикие, он в отрицании закрыл лицо руками. – Я должен её увидеть. Сегодня, если это возможно.
– О, Барби, она такая красивая. Даже красивее, чем моя картина. – Лара отрезала кусочек конфи из утки, пока Барроу пролистывал тетрадь. – Она в закрытой коллекции владельца. Я имею в виду, серьёзно закрытой, там есть несколько жутковатых штук.
– Я позвоню в институт, посмотрю, можно ли как-то добиться у Фрагонара позволения её увидеть. – Барроу отвлёкся, яростно просматривая свои контакты в телефоне. Он оставил два голосовых сообщения и заново сосредоточился на дневнике, разглаживая страницы. – Рукописный текст так сильно выцвел. Нам стоит читать его в перчатках.
– Мне пока удалось перевести только второй дневник. – Лара встретилась с ним взглядом. – В нём рассказана история двух портретов – Сесиль и Сильви. Я уверена, что моей прабабушкой – женщиной, которая помогала меня воспитывать, – была не Сесиль, а Сильви. Я думаю, что ответ будет в третьем дневнике.
Лара вручила ему второй дневник. Хотя, возможно, Барроу бы прочёл третий быстрее, она оставила его себе, желая стать его первой читательницей. В конце концов, это была её семья, её наследие. Она хотела быть единственной, кто прочтёт слова Сесиль. Барроу зациклился на Жиру, а её всё больше притягивал мир Сесиль.
– Что-нибудь слышно о картине?
– Сразу после нашей встречи я увижусь с Мишо. – Барроу имел в виду Алена Мишо, специалиста по Жиру, который приехал из Ниццы. Ранее он сообщил, что необходимо, чтобы двое учёных признали авторство Жиру, прежде чем рассказать о своём открытии миру искусства. – Прошлой ночью Ален был в институте, я выгнал его чуть ли не силой. Краски на «Сильви на скакуне» совпадают с заказом, который Жиру передал в магазин «Лефевр-Фуане» на рю Вавин в Монпарнасе прямо перед смертью. Они на заказ смешивали для него розовые и бирюзовые оттенки. Холсты Жиру покупал там же. Он заказал три небольших холста для «Дам Тайного Цирка» за месяц до смерти. Размер первой картины подошёл под описание. Дневники представляют собой замечательный рассказ от первого лица о создании этих работ. – Барроу, всё ещё не веря своим глазам, взглянул на заметки и вторую часть дневников. Он потянулся и коснулся руки Лары. – Я хочу поблагодарить вас за этот подарок.
Она улыбнулась.
– Отличная история, да?
– Эти картины должны быть вместе, – с жаром заявил Барроу. – Поверить не могу, что Фрагонар держал её у себя все эти годы. В Париже они были городской легендой. Фрагонар должен был её знать, особенно будучи членом циркового сообщества. Так эгоистично… и несознательно!
– Ну что, первая картина соответствует твоим ожиданиям? – спросил Гастон, уводя его от этой темы. – Уверен, ты представлял её по-другому.
Барроу не взглянул на него, и сначала даже показалось, будто он не услышал вопрос.
– «Сильви на скакуне» была меньше, чем я думал. Немного похоже на «Мону Лизу» – в воображении она огромна, но на стене довольно невелика. Она также более меланхоличная, чем ранние работы Жиру, цвета более насыщенные, и он использовал технику письма, из-за который краски выглядят так, будто растекаются каплями, хотя это не импрессионистская работа. Так что я бы сказал, что не был впечатлён размером картины, но был поражён тем, какой отклик она нашла в моей душе. Увидев одно полотно из серии, я верю, что все они – жемчужины работы Жиру.
– Почему именно Жиру? – спросила Лара.
– О, об этом я могу проговорить весь завтрак. – Барроу рассмеялся, оторвал кусочек деревенского хлеба и устремил взгляд на него. – Когда мать впервые взяла меня в Лувр, мне было десять лет. Она всё время пропадала на съёмочной площадке, на фотосессиях, и к тому моменту они с моим отцом уже развелись, так что меня растила няня. Время вместе с матерью… пожалуй, оно было для меня очень ценным, и все впечатления, связанные с ней, стали особенными. В Лувре я заметил громадное полотно передо мной – с этими зелёными оттенками кожи и жёлто-оранжевой дымкой. Это было изображение Дьявола, но Дьявол в представлении Жиру не был привычным существом с рогами, вилами и копытами. Напротив, это была невероятно величественная женщина в красном, кровь капала с кончиков её пальцев и с подбородка, но она была ошеломляющей и ненасытной. Очень агрессивная картина, но сексуальная. Подобные работы встречались у испанских художников, но не у французских. Жиру применил какую-то разновидность «плавящейся» техники, которая стала его фирменным приёмом: картина выглядела так, как будто краска стекала каплями. Для вашей картины он вернулся к этой технике. Я никогда ничего подобного не видел. Мать обеспокоило, что меня так привлекла эта тёмная работа, и меня увели. И я забыл об этой картине, пока однажды, годы спустя, когда я был в Милане, она не оказалась там на выставке. Когда я увидел её снова, я понял, что это судьба – и картина, и человек. Она возбуждала во мне чувства и желание узнать больше об искусстве
