Дамы тайного цирка - Констанс Сэйерс
После того как Эмилю разрешили посещать наши репетиции, в качестве модели для первой картины он выбрал меня.
На первом сеансе я позировала в костюме цвета морской волны, расшитом коричневым бисером. Я предпочла бы свой фирменный розовый костюм, но Эмиль обожает цвет морской волны, по его мнению, этот оттенок оживляет мои глаза. Часами сидеть неподвижно и позировать было невероятно изматывающе, но меня приводило в волнение, что он разглядывает меня с таким пристальным вниманием. Теперь, кажется, я наконец поняла любовь Эсме к художникам. Настолько интимно было чувствовать на себе взгляд Эмиля. Он изображал меня очень правдиво, он как будто выбрал и тщательно изучить меня, и одновременно по-новому пересоздать в красках. Каждый вечер, когда он показывал, как продвигается работа, я видела, как уязвимы мы оба: он – из-за ответственности, которую берёт на себя как художник, я – открываясь его искреннему, честному видению. Хоть я и не такая невероятная красавица, как сестра, в том, как точно Эмиль уловил момент моего наивысшего напряжения: перед подъёмом к трапеции, где я лишь предвкушаю выступление и реакцию публики, – он запечатлел не только мой образ, но и мою истинную сущность.
Во время работы он нередко сосредотачивался на отдельных частях моего тела – руки, ноги, но я замечала в нём всё: его белую рубашку со следами краски на рукавах, которые он закатывает, чтобы я не видела пятен; его способность часами работать в тишине, молча; мужественный подбородок, который явственно выдаёт его досаду, когда Эмиль расстроен из-за какой-то детали. И эти глаза – грустные, болотно-зелёные глаза, внимательный жадный взгляд. Чем ближе подступал финал наших сеансов, тем дольше мы смотрели друг на друга, пока наконец не обнаружили, что просто сидим в тишине, воспринимая друг друга, слушая дыхание.
30 мая 1925 года
Сегодня Эмиль попросил меня сопровождать его в «Ле Селект». Была тёплая ночь, так что множество людей сидели на веранде на плетёных стульях. Внутри посетители толпились, как в переполненной столовой. Монпарнас больше не соответствовал всеобщим романтическим представлениям. Слыша американскую и немецкую речь, я понимала справедливость высказывания: теперь здесь больше туристов, чем художников.
Мы ужинали с фотографом Маном Рэем и его девушкой Кики, но его французский был так же ужасен, как и мой английский, так что мы общались жестами и используя Эмиля в качестве переводчика – до тех пор, пока оба не упали в кресла, хохоча над тем, как дико размахиваем руками. У Мана Рэя был крючковатый нос и самые тёмные глаза, какие я когда-либо видела у человека, но всё же мне он показался красивым. Во время разговора он неотрывно вслушивался в голос собеседника – даже если не понимал ни слова из моего французского. Такая опьяняющая и чувственная манера – словно, кроме меня, в ресторане никого не было. Я думаю, взгляд Эмиля освободил что-то в моей душе, как ветерок, который веет из окна после душной летней ночи. Хотя Ман зарабатывает на жизнь фотосъёмками, он жаждет быть художником. Что-то в работе Эмиля вдохновляло его. Сначала меня пугали и Ман, и Кики, но, к моему удивлению, они недавно побывали в Тайном Цирке и остались в восторге от меня?
Эмиль и его друзья не согласились бы со мной и принялись бы в ответ спорить часами, но они мало чем отличались от цирковых артистов. Каждый вечер они показывали свои творения и читали свои стихи растущей толпе поклонников у «Кафе дю Дом» или «Ротонды», не видя, что их самих тоже держат под куполом. Из-за своей вовлечённости они не замечали, что на Монпарнасе грядут перемены, пока ещё трудноуловимые, но вскоре, боюсь, они примут ужасающий масштаб. Художники и творческие люди стали аттракционом для туристов. Эти туристы возвращаются обратно в отель на Правом берегу, потом домой в Америку, Германию или Англию, где развлекают друзей рассказами о близком знакомстве с писателем Хемингуэем или фотографом Маном Рэем, как будто купили на них билет. Как посторонняя в этом мире, я видела, что морю эмигрантов с полными карманами нет дела до Дада против кубизма, они не понимают искусство бессознательного, как дорогой Сальвадор Дали. Друзья Эмиля, поглощённые своими разговорами, не видят, как всё вокруг них изменилось, но я боюсь, что дни этого особенного места сочтены. Я почти чую это в воздухе – словно аромат спелого плода перед тем, как он начнёт гнить.
Эмиль смотрел на меня через стол. Он до сих пор пребывал в радостном возбуждении, что лишь ему было позволено то, что не смог сделать ни один художник, – нарисовать Тайный Цирк. Эмилю нужно было закончить ещё две картины, и Ман как раз рассказывал ему, как построить следующую. Какая-то часть меня ужасно боялась за Эмиля, как будто он согласился на что-то, не осознавая последствий. В том, что касается Отца, всегда есть опасение, что он заключил какую-то жестокую смертельно опасную сделку. Эмиль не знает, как устроен этот мир – мой мир. Всегда есть последствия.
Наши сотрапезники ужинали устрицами, я выбрала говядину. Над головой у меня вращались лопасти вентилятора, и я чувствовала волны холодного воздуха, обдающие мои плечи.
– Ты должен себя заставить! – Ман завершил разговор с Эмилем рукопожатием и закурил сигарету. – Ты старый романтик.
Как в теннисном матче, они на пробу перекидывались идеями туда-сюда. Что такое сюрреализм? Каким должен быть настоящий сюрреалист? Какую роль играет искусство в этом безумном мире?
Я поняла, что их идея заключалась в том, что искусство должно шокировать или ниспровергать устои. К моему ужасу, меня осенило, что именно это, по их мнению, мы делаем в Тайном Цирке. Но для нас это не перформанс. То, что зрители видят каждую ночь, – не сон об аде. Это и есть Ад. Из-за того, что я свободно прихожу и ухожу, кажется, будто я актриса, которая каждую ночь примеряет на себя роль, а потом полностью освобождается от неё. Но для Доро и остальных их Ад – едва ли метафора, и их костюмы не так легко сбросить.
Заказанное спиртное уже наполовину вышло, когда Ман начал критиковать Эмиля за то, что его работы слишком сильно походят на картины человека по фамилии Модильяни, и упрекать в том, что он не вышел из-под влияния чужого стиля. На упоминании Модильяни Эмиль затих и сделался очень несчастным.
Когда наши сотрапезники заговорили между собой, Эмиль наклонился и прошептал мне:
– Амедео умер пять лет назад, но для
