Порочный красный - Таррин Фишер

Наконец отстранившись, я не могла смотреть ему в глаза. И, достав из сумочки бумажный носовой платок, повернулась к нему спиной и вытерла глаза.

Мне надо было взять себя в руки, надо мыслить позитивно. Скоро все это закончится и останется в нашем прошлом. А сейчас я должна находиться рядом, должна ему помочь. Нам было так хорошо вместе. Если даже он этого не помнит, то поймет это сейчас. Мне надо заставить его это понять. Я подавила всхлип. Почему, почему это произошло? Как раз тогда, когда наши отношения наконец вышли на финишную прямую.

– Леа.

Я застыла. Он произнес мое имя так, словно оно было ему не знакомо, словно он произносил его в первый раз, осторожно пробуя его на вкус. Я вытерла последние слезы и повернулась к нему лицом… улыбаясь.

– Ты что… Господи… – Он сжал руки в кулаки, увидев мои мокрые глаза. – Прости, мне так жаль.

Вид у него был такой, будто он и сам вот-вот заплачет, и я села на край его койки, видя, что мне представилась возможность быть полезной.

– Не беспокойся обо мне, – сказала я. – Со мной все будет в порядке, если ты в порядке.

Он нахмурился.

– Я не в порядке.

– Тогда я тоже не в порядке, но мы справимся с этим вместе.

Глава 15

Настоящее

Я сижу в гостиной, листая Vouge, пока Калеб готовит ужин. Ребенок спит наверху, и в телевизоре вещает какой-то мерзопакостный новостной канал, включенный так громко, чтобы Калеб мог слышать его из кухни. Я подумываю о том, чтобы переключиться на реалити-шоу «Топ-модель по-американски», когда вдруг слышу ее имя. Я вскидываю голову. Оливия Кэспен. Ее показывают на экране, она стоит в окружении репортеров. Я хватаю пульт дистанционного управления не затем, чтобы увеличить громкость, а затем, чтобы переключить канал до того, как Калеб увидит это.

– Не надо, – говорит его голос за моей спиной.

Я зажмуриваю глаза и, пожав плечами, увеличиваю громкость. Последние известия читает женщина. Я где-то читала, что шестьдесят процентов мужчин отключают внимание, если новостную программу ведет женщина, а не мужчина, но, к сожалению, Калеб не из их числа. Он подходит ближе к телевизору, по-прежнему держа в руке нож. Он сжимает его так, что побелели костяшки. Я скольжу взглядом по его руке, смотрю на его лицо. Ниже носа оно неподвижно, как мрамор, а на верхней его части читаются такие эмоции, будто он испытывает их на ядерном уровне. Его брови сдвинуты, глаза похожи на дула пистолетов, готовых выстрелить в любой момент. Я перевожу взгляд на телевизор, боясь, что если дальше буду смотреть на него, то расплачусь.

– Суд над Добсоном Скоттом Орчардом начнется на следующей неделе. Его адвокат, Оливия Кэспен, которая до сих пор хранила молчание о своем клиенте, недавно сделала заявление, сообщив, что она взялась за его дело после того, как этот похититель и серийный насильник обратился к ней напрямую с просьбой представлять его в суде. Оливия, получившая степень бакалавра в том же университете, что и одна из его жертв, сказала, что в суде заявит о невменяемости своего клиента.

Новости сменяются рекламой. Я бессильно откидываюсь на спинку дивана. Фотография Оливии на экране была нечеткой, зернистой. Ясно были видны только ее волосы, ставшие намного длиннее, чем во время суда надо мной. Я медленно поворачиваю голову, чтобы видеть лицо Калеба. Он стоит за моей спиной неподвижно, слегка прищурив глаза и так пристально уставясь на ролик, рекламирующий туалетную бумагу, будто у него есть сомнение в том, что эта бумага и впрямь состоит из трех слоев.

– Калеб? – говорю я.

Мой голос срывается, и я прочищаю горло. К моим глазам подступают слезы, и мне приходится напрячь всю мою силу воли, чтобы не дать им потечь по моим щекам. Калеб смотрит на меня, но не видит меня. Мне хочется блевать. Как же мой брак непрочен, если ему достаточно взглянуть на нее, и я перестаю существовать. Я выключаю телевизор и резко встаю, так что все, что лежало у меня на коленях, летит на пол. Я хватаю свою сумку и шарю в ней, ища сигареты, которые положила туда в тот вечер, когда ездила в «Матушку Готель» вместе с Сэмом. И достаю их, потому что мне все равно, что он их увидит… потому что я хочу, чтобы он их увидел.

– Ты это серьезно?

Его голос спокоен, но в его глазах полыхает гнев.

– Я не твоя собственность, – небрежно бросаю я, но моя рука трясется, когда я поднимаю зажигалку к лицу. Это неправда. Последние пять лет все во мне было его собственностью – каждый мой поступок, каждая моя мысль. Неужели я всегда настолько была жертвой любви? Я вспоминаю свои прежние отношения с мужчинами, одновременно делая затяжку. Во всех отношениях, которые были у меня до Калеба, хозяйкой положения была я. Я выдыхаю дым в его сторону, но его там уже нет. Я тушу сигарету. Почему я это сделала? О боже.

Я так и не ложусь спать, а всю ночь сижу на диване и пью ром прямо из бутылки. Самоанализ – это то, в чем я не сильна. Я думаю о себе как о шедевре фотошопа. Если я начну счищать с себя его слои – ту красивую картинку, которую я создала, – то буду смотреться довольно неприглядно. Мне не нравится думать о том, что я есть на самом деле, но одиночество и алкоголь ослабляют мои сдерживающие центры. Чтобы отвлечься, я звоню Сэму. Когда он отвечает, я слышу, как где-то поблизости играет музыка.

– Не отключайся, – говорит он.

Затем через несколько секунд снова берет трубку.

– С Эстеллой все нормально?

– Да, – раздраженно отвечаю я. И слышу, как он вздыхает с облегчением.

– Я плохая мать, – объявляю я ему. – Вероятно, хуже, чем моя собственная мать, поглощенная собой, вечно критикующая и вливающая в себя джин с тоником.

– Леа, ты что, пьешь?

– Нет.

Я пытаюсь поставить бутылку рома на стол, но промахиваюсь, и она с грохотом падает на пол. Хорошо, что она уже пуста. Меня передергивает.

– Надеюсь, ты откачала молоко прежде, чем напиться, – рявкает он.

Я плачу. Да, я это сделала. Все относятся ко мне так предвзято.

Он слышит, как я хлюпаю носом, и вздыхает.

– Да, ты плохая мать. Но тебе не обязательно быть такой.

– А кроме того, Калеб до