Сладкий лжец - Кристен Каллихан
А затем я бросился прочь, зная, что все они смотрят на меня, и чувствуя себя полным идиотом. Я не мог найти в себе силы беспокоиться об этом в тот момент. Лишь в одном я был уверен: мне нужно держаться подальше от Эммы Марон.
* * *
Мами выследила меня часом позднее. Это оказалось несложно – я был на кухне. Когда хоккей ушел из моей жизни, кухня стала моим убежищем, единственным местом, которое по-прежнему казалось мне знакомым и чистым. Здесь я полностью контролировал ситуацию. Здесь я все еще был королем.
Я не оторвался от разделывания лимона Мейера[33]. В уничтожении фруктов есть определенное удовлетворение.
– Что готовишь? – спросила Мами́, подходя к длинной мраморной столешнице. Учитывая, что отец Мами́, мой прадедушка, обучал меня, она точно знала, как много значит для меня выпечка и что мне нужно, чтобы вернуться к ней. В тот день, когда я возвратился в Роузмонт, разбитый и поверженный, она чуть ли не силой затолкала меня на кухню и велела приступать к работе. С тех пор я готовил для нее и Сэла.
– Лимонный тарт[34].
Мами́ посмотрела на двенадцать маленьких формочек, которые я приготовил.
– Маленькие тарталетки. Вкусно.
Я хмыкнул. Сначала я сделал тарталетки, а после начал заниматься тестом, которое планировал оставить в холодильнике на ночь. Я экспериментировал с булочками для завтрака, и, похоже, метод сработал. Хотя тесто оказалось весьма привередливым. В один день все удавалось на ура, а во второй – не удавалось вовсе.
И все же я бы предпочел работать с тестом, взять от этого занятия… немного энергии. А тарталетки… ну, их нужно было сделать.
– Прошу прощения, что ушел так внезапно.
Эти слова принесли боль, но многие вещи делали это.
Мами́ без осуждения цокнула.
– Понимаю. Хотя, возможно, наша гостья могла не понять.
Наша гостья. Мои внутренности неприятно перевернулись. Во мне было шесть футов четыре дюйма роста и двести двадцать фунтов костей и мышц. Мужчины боялись встретиться со мной лицом к лицу. А я убегал от женщины ростом пять футов шесть дюймов, которую мог поднять одной рукой, как будто моя задница была в огне.
Что она подумала обо мне? Я схватил еще один лимон, надрезал его и раздавил над ситом голой рукой. Яркий, свежий цитрусовый запах заполонил мои легкие. Ей нравится запах лимонов. Эмма сказала, что они напоминают ей о счастье.
На кухне было тепло от печей, в которых я пек багеты. На плите кипел ужин, выделяя аромат запеченных в вине овощей и тимьяна. Обычно я находил удовольствие в этих вещах, но не сегодня.
– Ты считаешь, я должен перед ней извиниться, не так ли? – выпалил я.
Мами́ долго смотрела на меня, а затем вздохнула.
– Только если хочешь. Неискренние извинения ничего не сто́ят.
– Я сделаю это, – сказал я, концентрируясь на лимонах. – Но особого желания нет.
Она рассмеялась, положив холодную руку на мое плечо.
– Ах, Титу́, твоя откровенность прекрасна. Никогда не меняйся.
– Хм-м.
– Оставь пока все как есть. Может, позже…
– Мами́, – я отложил лимон и повернулся к ней, – ты должна прекратить эту чушь со сватовством.
– Сватовством?
Я посмотрел на нее долгим взглядом.
– Я серьезно. Мне сейчас не нужны отношения.
Мысль о том, чтобы открыться кому-то, тем более тому, кто может завладеть моим сердцем и, следовательно, разбить его, заставила мой желудок сжаться.
Я держался подальше от женщин с тех пор, как Кассандра ушла меньше чем через месяц после того, как я бросил игру. Она предельно ясно дала понять: мое положение в хоккее – это то, что она ценила. С другой стороны, я был в таком раздрае тогда, так что тоже должен взять на себя некоторую вину за расставание. Со мной было совсем непросто находиться рядом. Я огорчился, когда она ушла, но не скучал по ней, и это говорит о многом. Я стал тем самым человеком: поверхностным типом, который желает кого-то не за то, кто он есть, а лишь за то, что этот человек облегчает ему жизнь.
– Кто говорит об отношениях? – возразила Мами́, будто это совсем не то, что она замыслила. – Я просто думаю, что тебе не помешала бы компания кого-то твоего возраста.
– Сэл моего возраста, – заметил я, лишь бы поддразнить ее.
– И, если бы ты на самом деле проводил с ним время, может, я бы так и не волновалась.
– Мы достаточно много времени проводим вместе. Он говорит мне, что хочет поесть, а я говорю ему не оставлять обувь у бассейна.
Сколько раз я спотыкался об эти его чертовы фиолетовые сабо… Я уже был готов бросить их ему в голову, если это повторится.
– О, ну конечно, весьма глубокие разговоры. – Она фыркнула, затем протерла столешницу, будто пытаясь отчистить ее. Мое рабочее место было безупречным. – Эмма другая.
Неужто.
– Возможно, ты смог бы найти с ней связь.
– Найти связь?
– Да, связь, – хмыкнула Мами́. – Она тоже немного потерялась в жизни.
– Мами́… – Я устало провел рукой по лицу. – Я не немного потерялся в жизни. Я… – Разбит. Я закрыл рот и схватил коробку яиц и миску. – Я не тот человек, которым был. Его просто… больше нет. А тот, кто остался на его месте, не самый лучший вариант для разумной женщины.
Яйцо ударилось о стенку миски, и я осторожно открыл его, сосредоточившись на отделении бледного белка от темно-золотистого желтка.
– Головные боли, разочарование, ярость, апатия. Я пытаюсь контролировать все это, но оно все равно со мной. Не подталкивай ее ко мне. Она заслуживает больше, чем я когда-либо смогу ей дать, Мами́.
Я не видел, как бабушка шевельнулась, но внезапно ее хрупкие руки обвились вокруг моей талии. Она обняла меня сзади, уперев голову в мою спину.
– Титу́. Мой ангел.
Я закрыл глаза, чувствуя себя ужасно близко к тому, чтобы расплакаться. Я не плачу. Даже когда мне сказали, что с хоккеем покончено, я не проронил ни слезинки. Но я нуждался в том, чтобы она поняла.
– Я потерял все, что хоть что-то значило для меня.
Мами́ удивительно сильно и яростно стиснула меня в объятиях.
– Ты здесь. И ты жив. – Она отпрянула и посмотрела на меня сердитым взглядом. – Может, сейчас ты ощущаешь пустоту. Но ты жив. И это все, что имеет значение.
В этом и состояла проблема. Я мог бы остаться в спорте, который любил всем сердцем. И рискнуть умереть. Я выбрал жизнь, но не ощущал ее. Тренировочный лагерь собирался стартовать через несколько
