Ирина Мельникова - Мой ласковый и нежный мент

Наконец она добралась до бокового уступа, с которого хорошо просматривались обе долины. Каменная стенка с неглубокой нишей послужила ей хорошей защитой от верхового ветра. Две крестовины, установленные впереди, образовали опору для куска брезента, ветки пихтарника усыпали пол – вышло приличное временное стойбище. Затем она легла, подняла бинокль, осмотрела обе долины и поняла, что пришла рано. Достала из рюкзака книгу и притихла над рассказами Джека Лондона.

Но внутреннее чутье заставило ее через некоторое время отложить книгу в сторону и поднести бинокль к глазам. И она тут же увидела то, что искала весь день… Среди черных, обросших бородатым мхом елями мелькали светлые тени. Это шли маралы…

Их движение нельзя было определить как переход в прямом смысле этого слова. Олени просто паслись, хотя потихоньку уходили с нижних, небезопасных долин в верхние, где было глуше и спокойнее.

Отощавшие, с белесо-желтой, клочками свалявшейся шерстью, с темными от налипшей грязи ногами, они выглядели весьма жалко. Стадо, которое оказалось в поле зрения Людмилы, состояло из маралух, подростков и ланчуков прошлого года рождения. Ни одного рогастого самца даже поблизости не наблюдалось.

Вела стадо не одна маралуха, а две. Они шли впереди всех остальных, метров за пятьдесят друг от друга, и, часто оглядываясь, вытягивали тощие шеи, как будто давали советы опекаемой ими молодежи или произносили что-то по-учительски назидательное и строгое. Но стоило им достичь хорошо обтаявшего выгрева, и все – вожаки и даже малыши – как по команде нагибались и быстро-быстро стригли старый вейник и редкую пока зелень, кое-где показавшуюся среди мертвой травы.

Олени кружили на одном месте часа три и за это время передвинулись выше едва ли на полкилометра. Людмила успела не один раз пересчитать их, записала количество ланок и попыталась на глаз определить, сколько из них стельных.

Затем она перевела бинокль на долину справа. На ближней щеке хребта метрах в ста от ее убежища паслось большое стадо рогачей, а чуть ниже и дальше застыло, вслушиваясь в какие-то беспокоящие звуки, еще одно стадо маралух с молодняком, похожее на первое как две капли воды.

Людмила начала подсчитывать оленей, опасаясь, как бы они не ушли, испугавшись внезапного шума. Семь больших и значительно более опрятных, даже ладных маралов находились к ней ближе всех. Серо-бурая шерсть их тоже выглядела не слишком чистой и опрятной, но тела рогачей казались более округлыми, более сытыми. Головы они держали высоко и гордо, по горлу и груди у них свисала зимняя бахрома, а переступали они так грациозно и важно, будто ощущали на себе строгий оценивающий взгляд беспристрастного жюри и не хотели ударить в грязь лицом. Они и паслись с таким видом, словно делали одолжение и окружавшим их горным вершинам, и лесу, и похожей на свалявшийся войлок старой траве.

Вместе со взрослыми красавцами важно похаживали одиннадцать более молодых самцов.

Более часа рогачи кружили среди зарослей карликовой березки и кедрового сланника, топтались на месте, но вдруг прислушались и не торопясь, с достоинством удалились.

А на их место осторожно начало подниматься второе стадо из маралух и молоди, которые до этого паслись ниже, почти у самой реки. Видно, тут было больше травы и съедобного мха, чем внизу…

Стало смеркаться. Силуэты оленей были уже плохо различимы. С наступлением темноты они все чаще поднимали головы, вслушиваясь в глухой ропот готовящейся к ночи тайги. Внезапно в нескольких десятках метров от Людмилиного убежища посыпались камни: то ли зверь какой ненароком задел, то ли оттаяли и сами покатились вниз… Но как вздрогнули маралы, как напружинились их ноги! Четверть секунды, одно мгновение – и все стадо, сделав решительное «налево – кругом!», уже мчалось прочь от богатой травой поляны, где так хорошо им паслось.

Людмила чертыхнулась, но делать было нечего. Вспугнутые шумом бегущего сквозь заросли оленьего стада все обитатели правой долины с непостижимой быстротой покинули места, ставшие вдруг опасными.

Долины словно вымерли. Сумерки сгустились, стало тихо-тихо и еще прохладнее.

Людмила поправила сбитое полотнище над входом и принялась ладить костер. Нащепала косырем лучины, отобрала с десяток сухих веток, порубила их, поставила над лучиной шалашиком и, отыскав обрывок бересты, подожгла. Береста взялась огнем. Людмила сунула растопку под дрова, и вскоре бесшумный огонь принялся лизать каменную стену.

Ночь легла на горы, в темноте исчезли долины, тайга, скалы. Костер вырывал из темноты только кружок метра три в диаметре, а когда Людмила отводила глаза в сторону от пламени, то видела непроницаемую стену, за которой прятался таинственный и не совсем дружелюбный мир.

Запахло разваренной гречкой. Людмила достала банку тушенки, косырем вскрыла ее и вывалила мясо в котелок. Там сыто забулькало, и она потянулась к рюкзаку, чтобы достать ложку…

Восход солнца застал ее на берегу своенравной горной речушки, которых в тайге великое множество и чей вздорный нрав известен каждому, кто не единожды попадал под щедрый весенний ливень или затяжной, на всю ночь, дождь. Подпитанные водными потоками с неба, они дики и опасны. Старые завалы из выбеленных водой и солнцем стволов деревьев и обкатанных до гладкости детской щеки камней делают берега совершенно непроходимыми. Поток грохочет и рычит от непомерной злобы, точно посаженный на цепь дикий зверь. Все вокруг покрыто дремучим лесом, который словно запутался в бесконечных зарослях жимолости, черной и красной смородины, малины…

Людмила намеренно выбрала этот маршрут, чтобы забыться хотя бы на время от тех невыносимо тяжелых дум, которые, несмотря на сильнейшую усталость, не позволяли ей долго заснуть. Она вспоминала, как считала дни и часы до своего возвращения в Вознесенское, как надеялась увидеть Дениса и понять наконец, любит ли он ее или все случившееся с ними новогодней ночью давно забыто и вспоминается лишь как недоразумение, как нежелательный всплеск эмоций…

Пробираясь сквозь завалы, проваливаясь между поросшими толстым слоем зеленого мха камнями, оступаясь в промоины, Людмила нещадно ругала себя за свою почти патологическую влюбленность в это бесчувственное бревно, для которого нет ничего святее работы и карьеры… И чем трудней был путь, тем безжалостнее и злее она обвиняла, тем беспощаднее выбирала эпитеты, которыми награждала Барсукова, но становилось ли легче от этого на душе? Вряд ли. Потому что, несмотря ни на что, все сильнее и глубже ощущала чувство вины и даже жалости к человеку, который, впрочем, и не подозревает, что стал источником смуты, навсегда поселившейся в ней… И разве повинен он в том, что она не сумела разбудить его сердце и тронуть душу? Видно, не пришла пора раскрыться ему перед единственной и неповторимой женщиной, встречи с которой ждут порой годами, десятилетиями… Да так и проходят мимо, не заметив, пропустив в житейской чехарде, непрерывной сумятице взлетов и падений ту, чье сердце бьется в унисон с твоим, чьи мысли текут в одном с тобой направлении и чьей теплоты хватает зачастую не только на тебя, но и на тех людей, которые рядом…