Фиалок в Ницце больше нет - Антон Валерьевич Леонтьев
– …но ведь Экхардт-Шрепе тебя видел! И огорошил меня заявлением, что портрет явно рисовали с тебя и что, соответственно, это никак не может быть Макс Бекман! Более того, я его еле уговорил не поднимать шумиху, сказав, что после выходных мы снова с ним сядем и потолкуем. Только, боюсь, этот разговор с ним ни к чему не приведет – он же такой упрямый и принципиальный!
Да, напрочь лишенный юмора, крайне педантичный и, вероятно, обладавший чертами аутиста профессор Экхардт-Шрепе из Берлина была не просто книжный червь, а целый удав.
Который вполне мог одним своим словом перекрыть им кислород.
– Так сегодня же пятница! – ахнула Саша, и Хорст уныло заметил:
– Вот именно. Пока что он шастает по Лувру, а в понедельник мне надо как-то объяснить ему, что ты – не моя бабушка, а моя бабушка – это не ты!
Саша заверила его:
– Могу гарантировать, что я не твоя матушка. Но дай-ка подумать…
И придумала.
– Он ведь меня видел тогда на аукционе, не так ли?
– Ну да, когда мы Алексея Явленского реализовывали.
– И на каком-то приеме – как я их не люблю!
– Он там был, да, и мы с ним говорили. Я их тоже не люблю, но что делать, контакты поддерживать надо.
– Но ведь ты не представлял ему меня?
Хорст потеребил ус.
– Кажется, нет. Вы просто обменялись фразами…
– Так и есть! А твою падчерицу он знает?
– Нет, никогда не видел.
– Значит, пусть думает, что я – это она! И не падчерица, а дочь. Ты ведь сам всюду твердишь, что Николь – твоя дочь. И что удивительного, что внучка похожа на бабку?
Хорст заключил Сашу в объятия, а потом помрачнел.
– Так-то оно так, но я обещал ему к понедельнику доказательства, что на портрете изображена моя бабушка.
– Ну, я живое доказательство!
– Боюсь, этого мало. Если не убедим его стопроцентно, то он начнет копать, а такой дотошный господин, как Экхардт-Шрепе, рано или поздно создаст нам массу неприятностей.
Саша снова задумалась.
– Ну, тогда мы представим ему доказательства. У тебя есть знакомый фотограф, причем фанат ретро, который мог бы приехать сюда завтра?
– Найдется. А зачем?
Саша улыбнулась.
– Чтобы сделать фотографии «твоей матушки», то есть меня, с ее портретом на стене, которые ты позднее предъявишь нашему дотошному профессору. Только сам понимаешь, что фото должны быть черно-белые и того времени!
Пришлось постараться – еще бы, время поджимало. Но фотограф, примчавшийся из Парижа (гонорара Хорст не пожалел), сделал ряд фотографий старинным фотоаппаратом, которые коллекционировал. Проявил он их тут же, в одной из ванных комнат, которую в аварийном порядке переоборудовали под фотомастерскую.
На фото была запечатлена Саша с зачесанными на манер конца двадцатых годов минувшего века волосами, в длинной юбке (пришлось наведаться в деревню и взять у одной из местных жительниц наряд ее покойной свекрови) и блузке с камеей (купили на субботнем блошином рынке в соседнем городке).
Саша сидела за столом, читая «Капитал» (матушка Хорста была, как и ее муж, ярой коммунисткой – книгу издания 1923 года они тоже приобрели на блошином рынке), с округлым животом (подушка Лауры), к которому она прижимала тонкую руку.
– Это ведь ты в животе! – хихикнула Саша, толкая Хорста локтем в бок.
На столе лежало большое надкусанное яблоко (Илья Иванович постарался), а на стене во всей красе висел Сашин портрет работы «Макса Бекмана».
Когда переведенная на специальную бумагу, стилизованную под старину, фотография была готова, Хорст обтрепал ее краешки, согнул несколько раз, чтобы образовались трещинки, а затем на обороте косым почерком написал химическим карандашом из коллекции Ильи по-немецки: «Читая Маркса и мечтая о сыне. Гамбург. Апрель 1930».
Берлинский профессор, как потом гордо сообщил ей по телефону Хорст, был поражен и пристыжен, принес долгие и нудные извинения и в тот же вечер дал положительное экспертное заключение о подлинности портрета фрау Доротеи Келлерманн работы Макса Бекмана.
Собственный портрет не отпускал Сашу, поэтому она специально приехала в Цюрих на аукцион, где тот был выставлен в качестве лота.
Вместе с ней в короткий семейный отпуск прибыли Илья, Иван Ильич и Лаура – и муж отправился с детьми в прогулку по городу, желая потом заглянуть ненадолго в музей изобразительного искусства Кунстхалле, дабы приглядеться повнимательнее к подлинникам картин того мастера, работу которого имитировал в данный момент.
Саша, оставшаяся тем утром одна, чувствовала себя расслабленной, счастливой и немного печальной.
Печальной, потому что ее портрет сменит владельца. Вернее, обретет оного – хотя для всех это было полотно из коллекции Хорста Келлерманна-старшего.
Интересно, кто купит эту картину? Вон та жутко богатая пожилая американка в инвалидной коляске, одетая как простая тетушка из дома престарелых, но являющаяся наследницей миллиардов?
Или японская чета, о чем-то тихо совещающаяся на своем языке?
Или богатый коллекционер из Германии, сходивший с ума по Бекману?
Или музей, приобретающий картины через своего представителя? Или арабский шейх, действующий через своего адвоката?
Или…
Сашу вдруг будто под дых ударили. Потому что за минуту до начала аукциона в зал вошел в сопровождении пестрой компании он.
Федор, ее Федор.
За прошедшие годы он изменился, заматерел, но по-прежнему оставался таким же притягательным.
И наверняка таким же испорченным.
Федор теперь явно играл в высшей лиге: дорогой летний костюм, кожаные туфли наверняка ручной работы и, главное, взгляд и поведение не просто богатого и успешного, но крайне богатого и крайне успешного человека.
Того, кто украл картины ее дедушки и наверняка использовал это в качестве первой ступеньки при восхождении к вершине пирамиды богатства и могущества.
Рядом с ним была его свита: высоченная (даже выше его самого) девица в ультракоротком платье, во всей красе открывающем ноги, которые росли, казалось, от несколько кривоватых зубов. Лицо (и кривоватые зубы) были Саше смутно знакомы – ах да, какая-то топ-модель парижских подиумов русского происхождения, то ли Маша, то ли Глаша.
– Федюсик, а куда мне ложить мой браслетик? У него замочек отвалился. К ювелирчику заедем?
Ее малоприятный сюсюкающий голос разнесся по всему залу.
Федюсик! Похоже, у то ли Маши, то ли Глаши, не ведавшей, куда ей ложить браслет из гигантских бриллиантов, с которым, как же иначе, надо было обязательно явиться на аукцион, все существительные были в уменьшительной форме.
Маша-Глаша держалась справа от Федюсика. Самое ужасное помещалось от него слева: радикально сменившая прическу на седой ежик, носившая теперь гигантские очки в канареечно-желтой оправе и
