Татьяна Устинова - Хроника гнусных времен

Кирилл задумчиво уронил трубку на рычаг и достал из шкафа чистую рубаху.

Какая жара.

Кажется, что город за окном плавится и дрожит, как будто залитый огненным жидким стеклом.

Значит, так.

Зеркало. Фотографии. Кучка пепла в камине. Звонок со Светиного мобильного. Человек в саду. Семейная история про клад. Собачья шерсть на Сониной пижаме. Ожерелье в сто тысяч долларов.

Убить за сто тысяч долларов — ничего не стоит. Убивали и убивают за меньшее.

И сколько еще припрятано таких ожерелий? Может, сорок? Или два? Или сундук, как у Роберта Льюиса Стивенсона?

Кто такая Людочка, о которой упомянуто в дневнике? Куда делись страницы из арабской книги, принадлежавшей Якову? Что на них было? Почему их вырвали? Кто их вырвал? Когда?

Свинцовый шарик в затылке вдруг перестал кататься из стороны в сторону, остановился посередине и как будто заледенел. Даже шее стало холодно.

Ты же такой умный. Номера на машинах запоминаешь с первого раза. Два и два складываешь хорошо и при этом редко ошибаешься.

Что ж ты стоишь? Давно сложил бы и получил все, что нужно.

Неизвестно, кто будет следующим. Кто окажется между деньгами и человеком, жаждущим их больше всего на свете.

Что ты станешь делать, если убьют Настю? Или ее отца? Или мать? Или — еще хуже! — кто-то из них окажется тем, кто заварил всю кашу?

Это была просто игра — почти что в шпионов. Ты спрашивал, сопоставлял и радовался, как мальчишка, что опять оказался умнее всех.

Ты сможешь доиграть до конца и после этого уехать в Дублин? А Настя? Она поедет с тобой, если ты все-таки доиграешь до конца?

Ледяной свинцовый шарик в голове превратился в глыбу.

Кириллу вдруг стало страшно.

Пока он был уверен, что это его не касается, все было легко и просто. Почему-то ему не приходило в голову, что его это касается больше всех. Его и Насти.

Неделю назад он ни за что не вспомнил бы ее имени и, если бы не визитная карточка, вывалившаяся из кармана, не стал бы ей звонить и никогда бы не встретился с ней.

Кажется, в эту неделю изменилась жизнь. Была одна, стала другая.

В прежней не было Насти, и Кирилл Костромин ни на кого не должен был оглядываться. Да, да, он думал о том, что ему уже не найти никого, кто был бы понятен, близок и, главное, нужен, и печалился из-за этого, и сетовал на одиночество, и мечтал о неторопливом субботнем утре — и все это было как-то… односторонне.

Ему представлялась его будущая необыкновенная любовь, как огромный радостный летний день, в котором он наконец-то будет не один, но почему-то он совсем упустил из виду, что она — это не только воплощение его мечты, но еще и человек, самостоятельная личность, которая как-то жила до встречи с ним и у которой есть проблемы, заботы, родители, служба, дальние и близкие родственники, чахлая машина, собственные взгляды на жизнь, тайны, вкусы, привычки. Целый мир.

Ему придется влезать в этот мир, даже если ему вполне хорошо в своем собственном, влезать и завоевывать себе место в нем, и смотреть, чтобы не наступить никому на мозоль, и вышвыривать самозванцев, и держать оборону, и подлизываться, и прощать, и начинать все сначала — а он не был к этому готов и не знал даже, хочет ли он этого.

Он пришел в бешенство из-за Сониной безответной тупости, до которой ему не могло быть никакого дела. Он пришел в бешенство потому, что это касалось Насти и становилось важным для него, — а он не хотел этого.

Он по уши влез в чужие проблемы и испугался того, что они могут стать его собственными.

Он должен все обдумать.

Он доиграет до конца, слетает в Дублин и вернется в Москву, чтобы спокойно и трезво все обдумать. Если к тому времени у него еще будет такая возможность.

Когда Кирилл остановил машину возле кованых железных ворот, оказалось, что тетя Александра караулит в смородиновых кустах по ту сторону забора. Лиловый халат виднелся среди густых веток.

— Мама, — сказала Соня убитым голосом.

— «Мама», — передразнил ее Кирилл. Он очень строго сказал себе, что его не интересует ничто и никто, кроме Насти Сотниковой и предстоящей ночи, но следовать выбранному курсу было почему-то трудно.

— Сонечка, ты ей ничего не говори, — заторопилась Настя, — Кирилл все правильно решил. Давай про ожерелье вообще не вспоминать, как будто мы ничего не знаем.

— Если мама узнает, она меня не простит, — как завороженная повторила Соня, не отрывая взгляда от зашевелившегося в кустах халата, — я и так…

— Я вашу маму утоплю в Финском заливе, — пообещал Кирилл, перегнулся через Настю и стал шарить в бардачке, — если она еще раз в моем присутствии откроет рот. Так ей и передайте.

— Что ты ищешь? — спросила Настя.

— Я уже нашел.

Он выудил из бардачка длинную картонную коробку и через плечо кинул ее на заднее сиденье.

— Это фонендоскоп, — объяснил он злобно, — если вы мне сейчас скажете, что у вас дома не такой, а какой-то другой и мама это непременно заметит, я утоплю вас в Финском заливе вместе с ней.

— Откуда он у вас? — Соня взяла коробку обеими руками, как будто заморскую диковинку.

— Купил в аптеке.

Настя, смотревшая на него в упор, вдруг засмеялась, схватила его руку, лежавшую на руле, и звонко поцеловала. Перевернула и поцеловала еще раз — в ладонь.

Он смутился так, что стало жарко затылку. И Соня в зеркале не отрывала от него глаз.

— Спасибо, — вдруг сказала она, — я ведь так и не поблагодарила вас.

— Пожалуйста, — перебил ее Кирилл. — Давайте. Вылезайте и уводите вашу маму из засады. Только вы можете с ней справиться.

— Когда ты заходил в аптеку? — спросила Настя, провожая глазами удаляющуюся к калитке Сонину спину.

— Когда ты покупала своих кур. Кстати, почему мы так нигде и не поели, я не понял?

— Потому что нас ждут дома, — сказала она удивленно, как будто он спрашивал у нее какую-то глупость.

— Ах, да, — сказал Кирилл, — я забыл. Нас ждут дома, поэтому поесть мы нигде не можем. Хорошие мальчики и девочки всегда слушаются маму и папу.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Почему ты так злишься?

— Я не злюсь.

— Нет, злишься. Ты начал злиться, когда отдал Соне фонендоскоп. Тебе неудобно, что ты его купил?

Не мог же он сказать ей, что отныне их проблемы его не касаются!

— Настя, я не злюсь. Все нормально. Открывай мне ворота, и я заеду.

— Давай я заеду, — вдруг предложила она весело, — мне всю жизнь хотелось хоть сто метров проехать на такой машине.

— Нет! — завопил он испуганно. Однажды он видел, как она заезжает в ворота.

— Ты жадина-говядина, — сказала она и засмеялась, — тебе жалко дать мне порулить, потому что твоя машина тебе дороже, чем я!