Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости

“Фанни” решительно прошествовала к раковине и завернула кран, решив, очевидно, что домашние дела подождут. Поскользнувшись на мокром и скользком линолеуме, она схватилась за клеенку. Клеенка поехала, с нее посыпались чашки. “Фанни” с некоторым удивлением посмотрела себе под ноги, подобрала две и вернула на стол. Уселась, подхватила кошку и устроила ее у себя на коленях.

— Ну что же вы? — спросила она у капитана. — Идите!

— Куда? — не понял он.

— В мастерскую, куда же еще! — фыркнула “Фанни” и закурила очередную папиросу. — Вы же пришли, чтобы посмотреть картины Арни.

— Д-да, — согласился Никоненко, вспомнив, что он из художественной комиссии, — а вы кто?

Она посмотрела подозрительно, вытянув тощую желтую шею.

— Вы что, — с луны свалились? Я сестра Арни.

— Как вас зовут?

Она вновь презрительно фыркнула, на этот раз неудачно — дым попал ей в горло, и она долго и надсадно кашляла. Кошка смотрела на нее брезгливо, но не уходила. Жалела, что ли?

— Меня зовут Инесса Шеффер, можно подумать, что вы не знаете!

Оказывается, она не Фанни Каплан, а Инесса Арманд. Вполне достойные друг друга персонажи.

— Мой брат умер, и теперь меня пытаются ограбить. Но вы еще пожалеете, что затеяли все это!

— Мы — это кто? — спросил Никоненко, с опаской пристраиваясь на забрызганную чем-то жирным табуретку.

— Вы все! — гаркнула Инесса. — Все прохиндеи и жулики, которым Арни завещал свои картины! Я отдала ему всю жизнь, я вырастила его, я была рядом с ним в самые трудные времена, и вот его благодарность — он не оставил мне ничего. Ни-че-го!

— Как — совсем ничего? — перепугался “Федор Иванович Анискин”.

— Только квартиру и десяток картин! И это после всего, что я для него сделала! Я отказалась от личной жизни, я ухаживала за ним, я не пустила на порог идиотку, на которой он женился, а он так поступил со мной!

— Десяток картин — это мало? — спросил Никоненко.

— Ну, знаете! — Инесса зловеще потянула носом. — Он должен был оставить мне все! Все, понимаете! Он как с цепи сорвался! Он оставил все той шлюхе и ее ублюдку-сыну! Он посмел так поступить со мной! И все теперь надо мной смеются!

— Что? — осторожно уточнил Никоненко. — Что именно он оставил жене и сыну, если вам достались картины и квартира?

— Да все! — выкрикнула пламенная революционерка и потушила окурок прямо о клеенку. Кошка презрительно дернула острыми ушами. — Дом в Барвихе, деньги, драгоценности, и еще дом в Юрмале, и все свои остальные картины! Как будто не я его вдохновляла, учила, заставляла работать!

Наверное, не ты, быстро подумал капитан, а вслух спросил:

— Вы жили вместе с ним?

Инесса, очевидно, заподозрила неладное, потому что нацепила очки, выуженные из кучи грязной посуды на столе, и посмотрела на Игоря внимательно. Он спрашивал о том, что члену художественной комиссии полагалось знать.

— Ну конечно, я жила вместе с ним! Где же мне еще было жить! Я ухаживала за ним, я, а не та шлюха!

Как именно Инесса-Фанни ухаживала за своим братом, вполне можно было судить по кухне. Странно, что он помер только в нынешнем феврале, а не сразу, как только нежная сестра приняла на себя заботы о нем.

— Но я просто так не сдамся. Я докажу, что завещание липовое! Это она заставила его написать. Она его вынудила.

— Под пистолетом? — спросил Никоненко.

Сестра гения перестала его забавлять.

— Я знаю, — пробормотала она, злобно сверкая сальными стеклами очков, — я знаю, что вы все на ее стороне, потому что только и ждете, что завещание вступит в силу, и она отдаст вам все его картины задаром! Она же ни черта не понимает в искусстве, эта стерва! А вы?! Это она вас послала?!

— Нет-нет, — успокоил ее Никоненко, — я из комиссии по наследству. Она меня не посылала. У меня работа такая.

— Так идите и делайте свою работу! — гаркнула Инесса. — И знайте, как только я докажу свои права на наследство, я никого сюда больше не пущу, и не надейтесь даже! Я заставлю всех — всех! — принести мне письменные извинения, шлюху запру в сумасшедший дом, а ублюдка сгною в интернате!

— Бог в помощь! — сказал Никоненко и поднялся с липкой табуретки. Кажется, джинсы придется сегодня стирать. — Проводите меня в его мастерскую.

— Сами дойдете! — отрезала сестра гения. — По коридору до конца и направо. Мастерская открыта. И знайте, что я вас не боюсь! — крикнула она, когда он уже выходил из кухни. Послышался мягкий прыжок — кошка спрыгнула с ее колен, и в раковине вновь зашумела вода, очевидно, хозработы были продолжены.

Кое-как Никоненко добрался до конца захламленного коридора и потянул обитую дерматином дверь.

Даже в серый день в мастерской художника Арнольда Шеффера было очень светло. Так светло, что у капитана после сальной темноты коридора и кухни заслезились глаза. Светились потолок и стены, сплошь состоявшие из окон. Свет обливал пустые подрамники, ряды деревянных полок с разложенными трубками бумаги, тюбиками, гипсовыми головами и руками, непонятными приспособлениями и иностранными жестяными банками. Что держат в жестяных банках художники? Краску? Растворители?

На нижних полках были в беспорядке навалены холсты и — как пустые глазницы — старые деревянные рамы.

Капитан вытер глаза ладонью. Ладонь была выпачкана чем-то липким. Очень хотелось вымыть руки, и капитан огляделся в поисках раковины. Раковина нашлась за хлипкой китайской ширмочкой. Раковина была чистенькая, блестящая, и полотенчико было пристроено рядом, свежее и, кажется, даже крахмальное. Очевидно, в мастерской художник Шеффер ухаживал за собой сам, сестру-подвижницу к этому делу не привлекал.

Картин было много, гораздо больше, чем десять. Никоненко, плохо знакомый с жизнью и бытом модных художников, подивился, что их так много. Ему представлялось, что гениальный художник всю жизнь пишет одну гениальную картину, вроде “Явления Христа народу”, голодает и носит холстинковую робу, измазанную краской.

Сначала он обошел мастерскую по периметру, зачем-то приподнимая картины и заглядывая за них. Возле одной он задержался и долго смотрел, вытянув шею, как гусь. Потом усмехнулся и продолжил осмотр.

Все картины так или иначе напоминали “Кошку на радиаторе” и были Никоненко совершенно недоступны. Двигая подрамники на подставке, он пересмотрел их. Гипсовые руки и головы на полках мешали ему смотреть, заставляли то и дело оглядываться по сторонам и вновь повторять себе, что это просто рабочие материалы, а вовсе не куски человеческой плоти.

В следующем ряду были портреты. Очень странно, но лица на портретах были действительно похожи на лица. Как будто портреты и картины рисовали два совершенно разных художника.