Татьяна Устинова - Близкие люди

Вздыхая, она обмоталась пледом и, чувствуя собственную непривычную толщину под мышками, побрела на кухню.

– О! – радостно завопил соседский сын, едва увидев ее на пороге. – Наша краля объявилась! Что так рано? Мы думали, тебя нету!

– Я есть, – ответила Саша мрачно, и соседка-мамаша посмотрела на нее с неодобрением.

Сосед-папаша несколько лет назад помер, приняв по неосторожности такую дозу технического спирта пополам, как водится, с одеколоном, с которой даже его закаленный организм не справился. Сын с матерью остались вдвоем в двух комнатах старинной московской коммунальной квартиры.

Саша занимала третью. Откуда взялась в их крепких крестьянских умах мысль о том, что если Петька женится на Саше, то квартира будет в их полном и безраздельном владении, – неизвестно. Сама ли родилась, или подсказал кто-то из многочисленных родственников, которые съезжались на праздники из рязанских сел, пели заунывными голосами “А я люблю женатого” и еще почему-то “Все могут короли” и оставляли в коридоре резиновые сапоги, до голенищ измазанные глиной, и неопределенного колеру непромокаемые плащи, от которых несло навозом и бензином, но с некоторых пор идея женитьбы и овладения всей квартирой соседям не давала никакого покоя.

Когда все еще было хорошо, идея эта Сашу забавляла, а сейчас ей было не до них.

– Чего ж ты пряталась там, а? – приставал Петька, пока она ставила на плиту свой щегольской сверкающий чайник, который в прошлом году Степан привез ей из Лондона. В боку чайника отражалась Саша в пледе – голова и ноги узкие-узкие и длинные-длинные, а живот и плечи огромные и толстые, – и соседский сын в тренировочных штанах и майке. Почему-то Саша не выносила мужчин в тренировочных штанах.

– Нет, ну чего ты пряталась? Вышла бы, я бы, может, тебя в кино пригласил! Или в бар. Хочешь в бар?

– Не хочу я ни в какой бар. Я чаю хочу.

– Ну ты даешь! Я ж тебя в бар приглашаю, а не куда-нибудь! Смотри, мать, какая она крутая стала! Со мной не идет…

– Рылом не вышел, – отозвалась соседка язвительно и, покопавшись пальцами в зубах, торжественно выложила на край тарелки рыбью кость, – высшего образования не имеешь.

– Сейчас это образование никому не надо. Вот я простой шофер на комбинате. Ну и что? Получше многих живу! И начальство мне то и дело в ноги кланяется – выручай, Петя, кроме тебя, некому… Зарплату регулярно получаю, и не самую плохую!

– Что ей твоя зарплата, когда она сама себе королевна и принцесса, в каждом ухе по три серьги и все небось с бриллиантами! И не на комбинате, а в этом… как его… в офисе работает! С тунеядцами, которые народ грабят, в одной комнате сидит, ногти с утра до ночи краской мажет!

Они могли препираться так бесконечно, Сашино присутствие или отсутствие никак на родственную беседу не влияло.

Саша почти никогда не вникала в смысл этих дискуссий, но сейчас почему-то вышла из себя.

Это кто тунеядцы?!

Паша Степанов тунеядец, который на работе днюет и ночует, который двести человек штата содержит и всем зарплату платит – побольше, чем на комбинате! – который мотается каждый день по Москве и Подмосковью, за всем следит, все помнит, все знает, которому в любое время дня и ночи можно звонить, если возникают какие-то непредвиденные обстоятельства?! И его работа в шесть не заканчивается, у него в шесть разгар дня, и в субботу у него работа, и в воскресенье работа, и еще ребенок, и полоумная бывшая жена, и много всего. Или, может, Вадик Чернов тунеядец?!

– Короче, приглашать меня никуда не надо, я все равно не пойду, – сказала Саша неприятным голосом и покосилась на соседкину тарелку с рыбой, которая воняла невыносимо, – и откуда вообще идиотская идея, что я куда-то с тобой пойду?!”

Где ты ее взял, я давно хочу спросить?! У меня своя жизнь, к тебе никакого отношения не имеет! И не пойду я никуда и никогда – ни в кино, ни в бар, ни-ку-да! Ясно тебе?

Соседка перестала ковыряться в своей рыбе, а незадачливый кавалер оскорбление моргал белесыми ресницами.

Ничего ему было не ясно.

Бабья блажь все это, вот что! Оттого блажит, что уже под тридцать, а мужика все нет. Вот и приуныла. Вот и нравится ей самостоятельность изображать, и гордость, и норов демонстрировать, и в бутылку лезть! А потом, что с нее взять – образованная! Небось в институте косинусы-синусы проходила, а грибы солить так и не научилась. Только кочевряжиться и умеет. А он, Петька Зайцев, жених очень даже неплохой – пьет умеренно, по праздникам и выходным, машину имеет – “Москвич” батянин отладил, еще сто лет пробегает, – работает неплохо, в карты с приятелями по вечерам не дуется, денежки за просто так не спускает, лежит себе на диване, кроссворд отгадывает или кино смотрит. Что она воображает?! Да если б не квартира, он, Петька Зайцев, в ее сторону не плюнул бы даже! Кому они нужны, ханжи и чистюли хреновы?!

А вообще она так… ничего себе… Волосы белые, как у одной в кино. Он видел, но иностранную фамилию запомнить не мог. Правда, у той, из кино, главной достопримечательностью были не волосы, а необъятные сиськи. Соседка эдакой красотищей не страдала. У нее тоже сиськи имеются, не так чтоб совсем без них, но у той, из кино… аж слюни капают!

Зато эта стройная. Толстых Петька Зайцев, ценитель и знаток женской красоты, не любил. Увивалась за ним одна, медсестриха с автобазы, так у нее был пятьдесят шестой размер! Петька ее отверг, хотя она была смирная и добрая, смотрела ему в рот, а уж как индейку белым хлебом фаршировала – лучше мамани!

– Зря ты нами бросаешься, – проговорила маманя, поджимая губы после каждого слова. Так в кино пятидесятых поджимали губы актрисы, играющие оскорбленных красавиц. Такой у них был прием. – Пробросаешься, жалеть будешь!

– Не буду, – буркнула Саша, – вот скука какая, пристали, и не отвяжешься от них!..

– Ты бы, девушка, язычок-то придержала. А то, говорят, до беды он доводит, длинный-то язычок! Я ведь не посмотрю, что образованная и в серьгах, я так по морде смажу, что на ногах не устоишь! Я в деревне росла, церемониям не обучена…

– Это точно, – согласилась Саша. Ей было смешно. – С церемониями у нас дело плохо, это ясно как день.

Лондонский чайник, словно опасаясь за нее, неожиданно наддал, запыхтел, а потом тоненько, примериваясь, засвистел в свой деликатный и радостный английский свисточек – я готов, я вскипел, где льняная скатерть, полированный столик, тонкие фарфоровые чашки, кекс с изюмом, серебряная вазочка с джемом и вся остальная славная, приветливая и такая простая жизнь с осенним садом за окнами, столетним боем часов, ранними сумерками, поскрипыванием деревянных качелей, в которых сидит малыш, толстой клетчатой периной, под которой уютно и легко спится, где грусть светла, а радость искренна и наивна, где никто не любит страдать, где нет страшных вопросов, а те, что есть, решаются разом и навсегда?..