Дмитрий Вересов - У Терека два берега…

Отпуск начался…

— Хочешь секса? — спросила Мэгги, выходя из душа.

— Можно попробовать, — неуверенно ответил Джон.

Сначала секс не заладился. Джон опять подумал о потерянном рае. Близкое безукоризненно гладкое тело Мэгги не возбуждало его, напротив, лишь вызвало в памяти послушное тело Скотти.

— А ты закрой глаза, — сказала Мэгги, — и не думай ни о чем, я буду думать за тебя, и все получится, вот увидишь…

— В другой раз, — попросил Джон, словно извиняясь.

— Нет, все получится именно сейчас, — с настойчивостью терпеливой учительницы мягко требовала Мэгги.

И все получилось.

Как получается у супругов, когда ради прилива страсти, закрыв глаза, муж представляет себя с девушкой из соседнего дома…

И когда поутру они сели в машину, покидая милый Анфлер-сюр-Мер, Джон хмыкнул, сам себе сказав: «А я ее все же обманул, думал-то я про то, что я не с женщиной»…

Глава 15

…Она близка, паломник,

Зеленая страна твоих видений —

Цветущая, святая; так близка,

Что можно пренебречь тропой и тенью,

В подворье встречном не испить глотка.

Когда-то Клаус Штайнер величал себя гордо не «Bauarbeiter», a «Dachdecker» — не строитель, а кровельщик. Его отец, который, конечно, тоже был кровельщиком, обычно говорил за столом, что одна крыша без стен спасет человека от дождя и снега, а стены — нет. Дядя Франц, его родной брат, большерукий каменщик, возражал: стены спасают человека от ветра, а крышу сносит ураганом. Маленький Клаус слушал этот мирный спор за обеденным столом и старался по-своему его решить. Он рисовал крыши без стен, а стены без крыш. Папе он показывал первые рисунки, а дяде Францу — вторые. Но и тот, и другой называли его дураком и велели рисовать нормальные дома.

Выбирать из двух важных профессий ему не пришлось. Просто отец взял его с собой на крышу и заставил подавать ему инструменты. Уже через месяц Клаус Штайнер говорил в школе, что крыша в доме — это главное, и называл себя Dachdecker.

В этом русском городке в предгорьях Кавказа, название которого Клаус никак не мог выговорить, он выполнял все строительные работы без разбора. Он даже радовался, что пока не надо лезть на крышу, так как боялся, что от голода закружится голова и он упадет вниз. Кормили пленных немцев в лагере ужасно. Иногда удавалось заработать немного продуктов, когда какая-нибудь одинокая женщина приносила что-нибудь починить из своего нехитрого вдовьего хозяйства. Иногда это была такая безделица, что только дурак не догадался бы, что женщины приносят им хлеб из жалости…

Охраняли их нестрого — куда было этим доходягам бежать. Тем более, что фронт с каждым днем от них удалялся. Сводки передавались такие радостные, перечислялись освобожденные города так торжественно, что иногда Клаус ловил себя на мысли, что тоже радуется. Ведь чем быстрее кончится война, тем скорее он поедет домой. А раз она покатилась в ту сторону, пусть уж так и катится в одном направлении.

Еще Клаусу часто снились города Германии с домами без крыш. Штайнер не знал, радоваться ему, что у него скоро будет столько работы, или печалиться, что столько трудов его отца и коллег по цеху пропадет под бомбами и снарядами.

Однажды пожилая, но еще темноволосая женщина принесла им на стройку сломанную керосиновую лампу. Пока Клаус с напарником Людвигом чинили, вернее, просто чистили ее, она сидела неподалеку и внимательно рассматривала их. Может, от предвкушения близкого угощения за услугу, может, из-за сегодняшней утренней баланды, но Штайнеру вдруг стало нехорошо. Чтобы не давиться рвотой на глазах у женщины, он встал и, пошатываясь, пошел в соседние со стройкой развалины. Туда немцы и ходили по нужде.

Клаус долго стоял, согнувшись пополам, выдавливая из себя по капле темную слизь. Потом ему стало так легко, что он, найдя чистый угол, опустился на доски и заснул. Проснулся он от толчка в спину. Часовой! Он сразу вскочил на ноги, словно и не спал. Тот, кто толкал его, видимо, тоже испугался, так как отскочил в сторону.

Кто это? Перед ним стоял подросток с чумазым лицом, взлохмаченными волосами, в длинном пальто бурого цвета, в ботинках без шнурков.

— Дядь, дай закурить, — попросил чумазый под росток сипловатым голосом, — а то так есть хочется, что переночевать негде.

— Ich verstehe kein Wort von dem, was Sie sagen,[20] — улыбнулся еще не совсем проснувшийся Клаус.

— А, так ты — фриц! — подросток даже присвистнул. — Ноги откуда сделал или так кемаришь втихаря?

Клаус слышал, что его назвали фрицем, но не стал говорить своего настоящего имени. Он уже привык, что немцев так обзывали, как они русских Иванами.

— Что молчишь? Закурить, спрашиваю, нет? — подросток подергал двумя пальцами у рта. Клаус понял и замотал головой.

— Значит, зря тебя, дядя-фриц, разбудили. Дай хоть присесть. А то тут так везде засрано. Понимаешь? Насрали вы тут много! Всю Советскую страну обосрали, фрицы вы гребаные! Садись, чего стоишь, как…

Подросток сел на доски. Кивнул Клаусу, тот опустился рядом.

— А ты, фриц, на этой стройке вкалываешь? — подросток показал руками движения землекопа, и Клаус кивнул головой. — Ну и дурак. Фуфел ты, фриц, говорю. Бросил бы ты эту кичу да линял отсюда. Надо тебе это? На чужого дядю вкалывать, пупок рвать. Пускай работает железная пила, не для работы меня мама родила. Слыхал? Мама… Ты… Топ-топ… Ножками…

Клаус понял и ответил:

— Well es zu Fuss zu weit ware.[21]

— Ты, я погляжу, ленивый фриц! Лежишь тут, на массу давишь. Работать тебе в лом, домой идти тоже неохота, далеко. Мало тебе, видно, доставалось, что ты так обленился. Я про себя тоже скажу — где на меня сядешь, там и слезешь. Но вот тикаю из этой чертовой Чечни, и попробуй меня остановить. Дверь закроешь — головой прошибу и не замечу. Так мне там пятки смазали… Ладно, давай закурим, есть тут у меня махры комок да бумажки клок.

Подросток каким-то чудом умудрился свернуть из маленькой бумажки самокрутку, как раз под скупую горсточку махорки пополам с карманным мусором.

— На, дерни, фриц! Любишь покурить-то? Еще бы! Это тебе не на стройке горбатиться. Я вот вас, фрицев, не боюсь, а чечен этих — страсть! Нас туда всем детдомом отправили. Ехали, думали: яблоки жрать будем, эти самые, помидоры. Приехали. Деревни чеченские пустые, наши солдаты их стерегут, коровы недоенные по деревне ходят, орут. Солдаты, как мы приехали, сразу на грузовики и ходу оттудова. Мы целую деревню заняли. Первый день только жрали. В домах-то кукуруза, мука, сыр, мед. Жри от пуза! Вино парни нашли! Житуха, думаем, зашибись. А я нашла в одной хате целый чемодан этих… об… облигаций, что ли?.. Отнесла их директору нашего детдома. Так он мне за них целую пачку папирос дал. А на что мне эти ассигнации? На самокрутки? Так папиросы лучше. Ты слушай, фриц, что дальше было. На вторую ночь опять тем вином чеченским нажрались. Кто-то спать завалился, кто еще по деревне ходит, песни орет, кто любовью балуются. Вдруг как бабахнет! Потом еще! Повыскакивали мы, темнотища — ничего не видать. А из этой самой темнотищи по нам чечены стреляют. Куда бежать — не знаем. А эти, в темноте, что ли, видят, бегают за нашими, стреляют и режут. Не брешу — сама видела. Что видела! За мной чечен такой погнался, я в дом забегаю, он за мной, куда мне деваться? Все, думаю, пропала. Упала на спину, подол задрала. Только не режь, кричу. А он, дурак, что ли, какой, взял меня за шкирку, как собачонку, вытащил на улицу и бросил. Я думала, теперь зарежет или застрелит, бросилась бежать… Вот так досюда и добежала. Теперь дальше побегу. В Крыму, говорят, хорошо. И чеченов никаких нет… Ты чего, фриц, задумался?